Так лежал-то наш полковничек трое суточки.
Ох, от тяжелой от хмелинушки да просыпался он,
Просыпался да полковничек, да слово вымолвил:
— Еще есть ли на свете такова ладья,
Чтобы по морю шла — не шаталася?
Еще есть ли на свете таковая мать,
Отдала сына в солдаты — да не заплакала?
— Вишь, стало быть, понял, каково в солдатчине-то нашему брату бывало, — говорит кто-то из певцов, когда песня допета до конца.
— А еще бы те! Что солдатчина, что корабельна служба — всё едино было.
— Конечно, теперь такие песни нам не к месту, — внушительно произносит восьмидесятилетний запевала, Степан Михайлович, — в нашей армии их не запоют. А вот на публике где-нибудь, на концерте — хорошо бы. Душевные они, жалостные. Пусть бы люди слушали да понимали бы, каково прежде народу жилось. Да ценили, как ноне живут. А то избаловались больно… Вы попросите там, в Ленинграде-то. Пусть бы по радио спели.
И нам опять вспоминаются и дядя Ларион, и певицы из Кузьмина-Городка: «Наши песни — чем некрасивы?..»
— А еще-то ленточка есть у вас? — деловито осведомляется Степан Михайлович, глядя, как быстро уменьшается количество чистой пленки на катушке магнитофона.
— Есть, есть! У нас много!
— Ну, ладно, коли есть. Надо, чтоб и на завтра хватило. Завтра особую песню споем. Придем пораньше.
И приходят. В семь часов утра. Рассаживаются и предупреждают:
— Вишь ты, песня-то нонь будет другая, не солдатская. «Тайная» песня будет.
— Тайная?
— Да. Прежь-то за такие по головке не гладили… Да на чужой роток не накинешь платок, вот народ-то и пел. Тайком пел, чтобы начальство грехом не услыхало. Запишете?
— Конечно, запишем! Еще бы такое да не записать!
— Ну, пиши.
И, откашлявшись, запевают:
Высоко заря расходится,
Ой, да широко заря разливается,
Выше лесу, выше темного,
Да выше садику зеленого,
Ой, выше ворот да выше царскиих,
Тут стояла да темна т*мница,
Темна т*мница, злодейка заключ*вница.
А чтой ли во той ли темной т*мнице
Был засажен добрый молодец,
Добрый молодец, донской казак.
Он спо т*мнице спохаживал,
Табаку трубку он да накладывал,
Он накладывал, ой, да все закуривал,
Да во окошечко поглядывал,
Он во решетчато посматривал.
Ой, да что случилось ли царю да мимо ехати,
Мимо эту темну т*мницу,
Темну т*мницу, злодейку заключ*вницу.
«Уж ты, царь мой, осударь-батюшка,
Уж ты прикажи меня поить-кормить,
Ты поить-кормить, на волю выпустить.
Коли ты меня на волюшку не выпустишь —
Ой, да напишу я письмо-грамотку
Ко родителю ко батюшке
И ко родимой моей матушке,
И ко братцам, ясным соколам,
Ко сестрицам, белым лебедям.
Ой, да они все твое царство огнем сожгут,
Твоих воинов всех они перебьют,
А тебя самого во полон возьмут».
— А любопытно бы, про кого это народ сложил? — говорит серьезный Степан Михайлович, — ведь, верно, не зря пели. Вам про это дело слышать не доводилось ли?
Мы высказываем все наши соображения по затронутому вопросу. В прошлом было немало тем, о которых пароду запрещалось думать, и немало было запретных песен. Но народ пел.
— Пели о Разине, о Пугачеве. Пели о том, как царь Петр насильно постриг в монахини свою первую жену, Евдокию Лопухину.
Нас внимательно слушают.
— Это царицу-то? Да за что ж это он ее так?!..
Беседа затягивается. И, очень заинтересованные, наши новые приятели, уходя, обещают «подумать», «помозговать» и, может быть, вспомнить еще что-нибудь такое, что прежде можно было петь только потихоньку, вполголоса и то с оглядкой.
И вот опять — новая путь-дорога, новые деревни, новые знакомства, новые друзья…
Дед Иван Васильевич Соловьев был колхозником деревни Добрынской. Мы познакомились с ним в одной из экспедиционных поездок по Вологодскому краю.
Маленький домик, осененный развесистыми черемухами, уютно прятался в зелени. К этому домику нас привела соседка Ивана Васильевича, Анна Никаноровна.
— Вот, — сказала она, — коли вам веселых песен надо, так уж лучше не найдете. Старик этот смолоду у нас по деревне первый песельник.
Протяжных лирических песен в ту поездку у нас было записано уже очень много, «частых» плясовых — мало. Знакомству с «первым Добрынским песельником» мы, конечно, очень обрадовались.
Иван Васильевич, небольшой сухонький седой старичок, сидел на лавочке под цветущей черемухой и чинил сапоги.
— Гости к тебе, Иван Васильевич, — сказала Анна Никаноровна, появляясь вместе с нами перед старичком. Старичок весело поглядел на нас из-под мохнатых бровей. Глаза у него были старчески выцветшие, но глядели остро и живо.
— Хорошее дело, Аннушка, — бойко отозвался он, протягивая нам руку, — а откуда гости-то?
Присев подле него на лавочку, мы объясняем ему, кто мы и зачем приехали.
— Хорошее дело, — одобрительно повторяет дед, яростно вколачивая гвоздь в подметку, — это очень даже хорошее дело. Без песни как проживешь? Никак не прожить! Мне вон седьмой десяток кончается, а и сейчас мне день не в день, коли песню не спел.
— А какие же вы песни любите петь, Иван Васильевич? — спрашиваем мы. Дед крякает и разглаживает бороденку.
— А вот вам песня. Чем не песня? — говорит он, посмеиваясь, и вдруг всплескивает ладонями:
Ой, из-за леску, да лесу темного,
Ой, лелю, лелю, да лесу темного,
Да из-за садику зеленого,
Ой, лелю, лелю, саду зеленого,
Ой, выходили тут да два удалые,
Ой, лелю, лелю, да два удалые,
Ой, лелю, лелю, да парни бравые,
Ой лелю, лелю, да парни бравые.
Ой, выходили да поссорились,
Ой, лелю, лелю, да поссорились.
Дед начинает притаптывать, сидя на месте, и разводить руками, как бы танцуя.
— Иван Васильевич, да вы настоящий артист!
— Да уж как своего любимого дела не знать, — смеется Иван Васильевич, очень довольный произведенным на нас впечатлением, — я вот и другую знаю!
И, откинув в сторону починенный сапог, старик подмигивает Анне Никаноровне и, притопнув ногой, высоко вскидывает голосом:
Не пила бы я, не ела,
Все на милого глядела!
Пойду, млада, за водой,
За холодной ключевой,
С ушатами, с ведрами,
С новыми, с дубовыми.
Ведра брошу под гор*,
Да сама сяду на траву,
Да сама сяду на траву,
Да раскинусь яблонью,
Яблонью зеленою,
Красотой кудрявою!
