— не удивлюсь, что у автора были счислены по сценарному календарю все повороты сюжета, какой-нибудь внутренний редактор, очень похожий на настоящего, который не бывал редкостью девяностых, нашёптывал ему: больше секса, больше. И тут будет с хлыстом, а тут сделай группу. А тут вот возьми напрокат девочку у Тарантино… Да не эту, а вот ту, в гольфиках.
Я-то могу оценить эти старания, а вот читатель…
Мне иногда кажется, что автор образцового трэша оказывается в положении одного персонажа из бессмертного романа «Золотой телёнок». Если кто не помнит, есть в нём эпизод окончания строительства железной дороги. Для проведения банкета приглашают специального человека, бывшего в Москве метрдотелем, а теперь доживал свои дни заведующим нарпитовской столовой.
Тот со слезами на глазах бормотал, что кормил принца Вюртембергского, что ему и денег не надо, покормит и умрёт. И вот старик докладывает шестьдесят рублей из своих сбережений, приходит в нафталиновом фраке и печалится о том, соус пикан перестоится, а консоме с пашотом не готово. Иван Осипович на мгновение отлучается на кухню и наблюдает «страшную сцену разграбления стола. Это до такой степени не походило на разработанный Иваном Осиповичем церемониал принятия пищи, что он остановился. Англичанин с теннисной талией беззаботно ел хлеб с маслом, а Гейнрих, перегнувшись через стол, вытаскивал пальцами маслину из селедочного рта. На столе всё смешалось. Гости, удовлетворявшие первый голод, весело обменивались впечатлениями.
— Это что такое? — спросил старик упавшим голосом.
— Где же суп, папаша? — закричал Гейнрих с набитым ртом.
Иван Осипович ничего не ответил. Он только махнул салфеткой и пошёл прочь. Дальнейшие заботы он бросил на своих подчинённых»[240].
Вот что происходит, когда умный человек пишет трэш.
Да я и сам такой, что мне упрекать брата своего. Что мне его сторожить?
Мне остаётся только пожелать, чтобы читатели «весело обменивались впечатлениями» — ведь есть они, понимающие читатели. Как сказал писатель, с которым неизбежно сравнивают этого автора: «Вот на этом невысказанном предположении и держится весь хрупкий механизм нашего молодого народовластия»[241].
А так-то эти читатели скоро перестанут читать, а кинематографисты, к которым перешёл ход на культурном поле, делают трэш сами, как царь Мидас наоборот. Они делают его из любого сюжета, попавшего им в руки.
И это не новости.
24.02.2017
Слово о посте (о идее постного и о замене одного оброка на другой)
…то обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве: ему и похвала не от людей, но от Бога
(Рим. 2:29)
Начался Великий Пост.
В связи с этим я хотел пересказать историю, которая есть у Гончарова в романе «Обрыв». Слуги любят барыню, она болеет. Двое из них дают обет, если барыня придет в себя и выздоровеет, то он поставит большую вызолоченную свечу к местной иконе в приходской церкви, а она сходит пешком в Киев.
Барыня выздоравливает, и старуха шепчет:
— Как я пойду, силы нет. У меня и костей почти нет, все одни мякоти! Не дойду — господи помилуй!
Она идёт к священнику, потому что слышала, что добрые батюшки освобождают от обета, когда человек немощен. Но батюшка говорит, что если обещала, то надо идти. Иначе не надо было обещать.
Старуха говорит, что согласна всю жизнь взамен не есть мяса.
Но батюшка умён, и спрашивает её:
— А ты любишь его?
— Нет, и смотреть-то тошно! Отвыкла от него…
Тогда он спрашивает, что она ест, и в разговоре возникает «кофий».
— Любишь, спрашивает он.
— Охотница, — отвечает она.
Ей велят не пить, и старуха думает: «Да, и правду тяжело: это почти всё равно, что в Киев идти!»
— Чем же мне питаться, батюшка? — спрашивает она.
— Мясом.
Она взглянула на него, не смеется ли он.
Он точно смеялся, глядя на нее.
— Ведь ты не любишь его, ну, и принеси жертву.
— Какая же польза, — удивляется она. — Оно скоромное, батюшка.
Ей отвечают:
— Ты в скоромные дни и питайся им! А польза та, что мякотей меньше будет. Вот тебе полгода срок: выдержи — и обет исполнишь.
Женщина уходит озабоченная и, подавая барыне кофе по утрам, со вздохом отворачивает нос кипящего кофейника[242].
Это давний спор — что важнее: человек или суббота, форма или содержание, устав или самосознание.
Ответа нет.
Говорится это к тому, что есть особый тип суеты, который заключается в правильном исполнении обрядов. Он и в суматошном поиске способов объесться изысканно и по правилам.
Обыватель помнит из книг, что от поста отлучали путешественников, беременных и воюющих солдат. Теперь он норовит сделать это без участия священника — он, обыватель, сам лучше знает, когда обременять себя обязательствами. Оттого что их удел иной. Часто он вовсе не знает, что кроме Великого поста есть Рождественский, а о существовании Петрова и Успенского часто не догадывается. В Православном календаре двести с гаком дней — постные. На каждой неделе — среда, когда Спасителя предали, и пятница, когда его распяли. Но всё равно у нас Пост превращается в диету.
Я пишу это без укора — мне интересна игра обывателя с самим собой. Ведь нормальный обыватель — такой, как вы и я, верит в то, что если нельзя, но если очень хочется, то можно. Оттого самым гуманистичным анекдотом про новых русских была история про то, что «Врачи вообще-то запретили, но я дал своему пятьсот баксов, и он мне разрешил».
У знаменитого советского писателя Константина Симонова есть пьеса о войне. Войны там нет, действие происходит далеко от фронта, в Москве, и пьеса эта о любви. Впрочем, не суть важно. Важно другое — героиня, молодая девушка, боится признаться в любви немолодому интеллигенту-полковнику. Много повидавшая на фронте врач, майор медицинской службы, наставляя её на путь истинный, рассказывает такой случай из жизни. Её часть взяла с боем какое-то село, и военврач пришла в церковь и попросила разместить там раненных. Священник помялся, но согласился — это нельзя, сказал он, но я отмолю. При этом священник попросил, чтобы солдаты не заходили в алтарную часть. Майор говорит, что как раз в алтаре много света, и они собирались там оперировать. Священник помялся, но всё же согласился: «Это нельзя, конечно, но я, пожалуй, отмолю. Только вот, просьба — пусть женщины туда не заходят». «Нет, — отвечает на это женщина-майор, — как раз оперировать буду я, а больше некому». Священник опять вздыхает, но, разведя руками, решает,
