дальнюю оконечность нарымской земли.
Усаживаясь с Матвейкиным в кошеву, Латунин ему говорил:
— Я с детства люблю лошадей, в деревне родился и рос. Но нынче на таких средствах передвижения мы далеко не продвинемся и нефтяных промыслов не освоим
С тех пор, когда в Алешине появлялся Викентий Кузьмич, для него заблаговременно вызывали вертолет из Тюмени.
Месторождение Советское, расположенное в пределах нарымской земли, тюменцы не хотели отдавать в чужие руки, но Латунин и тут наложил свою крепкую длань, категорически заявив:
— Это значительная нефтегазоносная площадь, и мы будем ее разрабатывать самостоятельно. Если бы у нас не было углеводородного сырья в других местах! Но оно есть…
Под контору нефтяникам отдали старое здание рыбоконсервного завода. Подладили, перестелили полы, перекрыли крышу, «загнали тепло» и — в тесноте, да не в обиде — кое-как разместились. А специалистов расселили кого куда. Жили и в поссовете, и в клубе, и по частным квартирам.
Мержина подселили к деду с бабкой. Дед любил выпить и пофилософствовать, а бабка не уставала «строгать» его за лютое пристрастие к хмельному, хотя сама же ставила бражку и покупала ему вино. Частенько Николай Филиппович наблюдал такую картину: за непокрытым, но чисто выскобленным столом сидит кудлатобородый дед, перед ним нож-косарь и обструганный до хребтины мороженый муксун. Хозяин пил и закусывал строганиной. Во хмелю он ругал тех, кто «сгрудил села», стаскал их в кучу, что поэтому исчезают деревни, заимки, что государству такая «политика» наносит вред. Нередко постоялец в разговоре поддерживал старика, но всегда возражал против пьянства, советовал ему поберечь здоровье. Старик соглашался, что «ее, родимую, всю не перепьешь», на какое-то время прекращал загулы, а потом начинал сызнова. Кончилось тем, что Мержин переселился на другую квартиру.
Еще не оправившись как следует от болезни, Николай Филиппович ушел в работу, она просто проглатывала его. Нужно было вмешаться в одно обстоятельство — уладить вопрос с неким Турмановым, заместителем начальника нефтедобывающего управления. Крикливый больно, а дела решать неспособный. Больше других против него восставали буровики. Мержин собрался подать докладную на имя начальника главка, но буровики опередили его, отослав Муравленко телеграмму, где открытым текстом было изречено:
«Просим прислать замену Турманову тчк он дурак тчк работать с ним невозможно».
Реакция на телеграмму буровиков в главке была здоровой: Турманова освободили от занимаемой должности, а вскоре приехал первый заведующий промыслом Подгорный Иван Николаевич. Это был богатырь, махина и, как все сильные люди, имел характер распахнутый, отличался веселостью и добродушием. Он не кричал, его понимали с намека и полуслова. Никто, кажется, не сомневался, что Подгорный не только сдернет тяжелый воз с места, но и повезет его по непроторенной дороге.
Подгорный был нефтяник, земляк Мержина. Они быстро сошлись, обговорили главное. А состояло это главное в том, что в самые морозы предстояло подключить на промысле три скважины. А чтобы их подключить, нужна была огромная подготовка. О нефтепроводах тогда еще только мечтали, и нефть планировалось перевозить в танкерах. К этому и стали готовиться со всей тщательностью. Подгорному поручили самую ответственную задачу: по неизвестному маршруту, через болота и урманы доставить необходимое оборудование из Нижневартовска, который нефтяники тогда уже успели обжить. Оборудование и предназначалось как раз для обвязки первых намеченных к пуску скважин.
Стали Подгорного снаряжать в дорогу, Мержин ему и говорит:
— Зима нынче опять крепкая, а у тебя шубейка больно уж легкая! Давай на время поменяемся? Возьми ты мою бекешу, в ней нигде не замерзнешь.
Поменялись. И это имело потом свой неожиданный результат.
В Алешине появились транспортники, в основном сбродный люд, «бичи-рвачи». Наработают на целковый, а глотничают, чтобы наряды им закрыли по меньшей мере на червонец. Мержин это, как говорится, усек и начал им давать сам задания, выплачивать зарплату. И в первую же получку бичи покатили на него скопом, орали, брали на горло:
— Урезал! Трудовую копейку зажал! Мы тут гнемся, как бычий хвост, а ты руки в брюки разгуливаешь!
И прибавляли цветастые матюки.
— Вы из меня «горловые» деньги не вырвете и клещами, — заявил Мержин спокойно и твердо. — Я вам ни рубля не позволю у государства украсть. Колеса вашей блатной телеги маслом не стану мазать! Сам начинал рабочим и знаю, почем фунт изюму.
Ему пригрозили. Он на это махнул своей длинной рукой: пуганый, мол, видал прохиндеев почище.
В конфликт с бичами Мержин вошел до отправки Подгорного, а когда Иван Николаевич вернулся и понес ему отдавать бекешу, то попутно рассказал Мержину новость.
— Будь осторожен. Мне сказали, что бичи за тобой охотятся. Кто-то из них проболтался, мол, тебя проиграли в карты и у моста ночами караулили.
— Да, я видел не раз: ходили какие-то тени, — призадумался главный инженер нефтепромысла. — Что ж, может быть, может быть… Теперь понимаю! Караулили-то бекешу, а я в твоем полушубке ходил. Ну, спасибо, Иван Николаевич! — Мержин смеялся и обнимал за плечи Подгорного, а сам думал: «Надо с этими паразитами дело кончать!»
Путями окольными выяснил, что верховодит всем этим кагалом бывший экономист, человек башковитый, но опустившийся. О совести у такого уже не спросишь, ее собаки съели. Жили бичи в клубе и довели помещение до омерзения: зайти туда нормальному человеку было оторопно, а уборщица даже плакала. Пришла она как-то к Николаю Филипповичу и попросила пойти-взглянуть, до какого свинства можно докатиться.
Мержин зашел. Накурено, смрадно, полумрак. Духарики эти валяются по углам невменяемые… Посреди пола нагажено… Задыхаясь от гнева, Мержин вырвал из кучи крайнего, поставил на ноги.
— Убирай! Хоть языком вылизывай!
Куча пьяных зашевелилась… Кто-то подал пропитый, осипший голос и тут же смолк… Краем глаза главный инженер усмотрел: один крадется к нему вдоль стенки с ножом. В сердце толкнулся страх, но Мержин не оглянулся, не побежал. Произойди такое, вся эта свора заулюлюкала бы, засвистела, и попробуй тогда совладать с ней.
— Подступай! Да смелей, не крадись, — продолжал Мержин ровным голосом. — Я тебя не боюсь. — Резко выбросив руку, добавил: —
