— Виктор Иванович, не у меня. Мы от буровиков скважину фактически еще не приняли, никакой бумажки о ее сдаче не подписывали.
— Ладно. Срочно лети туда и устраняй аварию…
Мержин хорошо мог представить себе, что значит выброс газа. Газ коварнее нефти, когда он выходит из подчинения. В мыслях ему рисовалась картина страшная, но то, что Николай Филиппович увидел воочию, ошеломило его. От Игрима скважина находилась в тайге, но рев извергающегося газа был слышен от взлетно-посадочной полосы, с расстояния пяти километров.
Явившись на место аварии, Мержин увидел, что сырой газ выбрасывает воду, и она тут же схватывается морозом. Все в тумане, в удушливой сырости. В том направлении, куда ударяла струя, наросла глыба льда. С каждым часом ледяная гора увеличивалась, и вот уже фонтан, разбившись об этот монолит, поворачивает туда, где работают люди. При таком положении всех утешала только одна мысль: спасение, что нет пламени. Вспыхни огонь, и авария усложнится вдесятеро. Пришлось бы тогда вызывать специальную команду и делать взрыв, чтобы оторвать пламя. Подобной аварии в практике Мержина не было. Но вспомнились описания похожих случаев, где говорилось, что и взрыв не всегда помогает…
Ледяная все нарастающая скала мешала нормально работать. Ее разрушали ломами, потому что бульдозером было нельзя: газ мог в любое мгновение вспыхнуть от выхлопной трубы. Накаленный морозом металл срывал с рук кожу. Промозглый воздух перехватывал сбивчивое дыхание.
В зоне струи и того тяжелее было: образовавшийся вакуум буквально затягивал человека. Соблюдали великую предосторожность, иначе любая оплошность могла привести к гибели. О жуткой силе струи можно было судить по тому, как сдирала она с рук верхонки — слоями, волокнами, точно ножом. Верхонок натягивали по пять пар.
С открытым фонтаном газа боролись больше недели. Сколько раз подводили задвижку, массивную, многопудовую, но она отлетала, точно пушинка…
И все же фонтан закрыли! Наступила мертвая тишина после адского воя.
Люди не узнавали себя. У кого онемели зубы, язык и десны от виброзвука. Поднесут ко рту кружку с чаем, а губы как замороженные: глотать тяжело и вкуса язык не чувствует. Другим казалось, что у них шевелятся волосы, шапка сползает, «глаза вразбежку и мозги набекрень».
Теперь, когда джинна снова загнали в бутылку, законопатили в преисподней, можно было дать волю шутке, смеху. И находились, как и всегда, остряки, мастера на забористые словечки, но все равно бравада была натужная, какая-то жеваная.
Тишина и мороз поглощали малейшие звуки. Вскоре площадка на буровой опустела.
С Мержиным дело совсем было худо. До Игрима от буровой он еще держался, а когда из машины вылез, то еле устоял на ногах: они сделались ватные. Заставил себя встряхнуться, что-то даже сказал веселое и повалился на снег, теряя сознание.
«Удар? Или просто обморок?» — спрашивали себя те, кто нес его длинное тело на руках до ближайшей избы.
Навстречу им вышел хромающий ханты, распахнул дверь, показал на кровать. Мержина положили, хозяин избы накрыл его меховым одеялом, помог снять унты, подтолкнул вторую подушку под голову. Острый нос Николая Филипповича заострился еще сильнее, сжатые губы обескровились, кожа лица посерела. Время близилось к ночи. Врачей на вертолете привезут только утром. Ханты сказал, что он за больным доглядит, даст лекарство и чаю согреет, он понимает, сочувствует: сам инвалид, провоевал почти всю войну, пока ноги не лишился.
— Худо болеть, шибко худо, — заключил ханты.
Сознание к Мержину то возвращалось, то уходило. Он улавливал звуки, но не в силах был открыть глаза. Ноздри ему щекотали терпкие запахи шкур, к ним примешивались мягкие ароматы запаренных трав, которыми ханты поил его из деревянной плошки. Слух Мержина различал лай собак в поселке и поскрипывание протеза хозяина дома, когда тот прошагивал в комнату. Ханты страдал одышкой, и Николай Филиппович отмечал в своем оглушенном сознании, что он сдерживает дыхание, подходя к постели, чтобы просунуть руку под одеяло и осторожно ощупать ноги больного… Мержин чувствовал его прикосновение, и в голове отрешенно мелькало: «Жив… Пока жив… Да и жив буду!» В нем укреплялась, росла та сила, которая так необходима больному, чтобы выпутаться из липких тенет недуга…
К утру Николай Филиппович, кажется, полностью оправился от удара, согласился еще выпить настоя из трав и поесть отварной нельмы. Благодарил хозяина, пожимал его сухую, костистую руку.
— А правда, — сказал он, — живот смерти не любит!
— Понимай! Шибко тебя понимай! — одобрительно вскрикнул ханты, сидя на крашеной лавке у печи.
Прибывшие березовские врачи поставили Мержину два укола подряд и начали охлаждать его пыл.
— У вас неладно с сердцем. Вы, товарищ, не транспортабельны.
А он, несговорчивый, долговязый мужчина, уже натягивал полушубок на плечи и повторял:
— Я настаиваю… Я за себя отвечаю… Могу дать расписку… Если буду шататься, прошу поддержать под руки… Но никаких носилок! Еще чего не хватало! Жена узнает — из дома выгонит.
Он так и ушел к вертолету своим ходом. Когда в Березове сняли электрокардиограмму, поставили точный диагноз: нарушение кровообращения третьей степени. Возникло оно от нервного перенапряжения.
Отлежал он в тюменской больнице месяц. И опять, как тогда на Кубани, когда с переломом ноги костылял, узнал из газет, что в соседних нарымских землях открыты еще нефтяные фонтаны, на Васюгане, на Вахе, в Кудрине. Значит, быть и там нефти и газу. Вспомнился последний разговор с начальником главка. Хорошо, если Муравленко доложил о нем Латунину… И так стало охота в Нарым — просто неудержимо…
Он увидал Муравленко при входе в здание главка.
— Как здоровье, герой Игрима? — полушутливо осведомился Виктор Иванович.
— Превосходное. Могу поднимать гири левой и правой, ио это пустое дело. Есть поприще, где силы потратить не жаль!
— Уж не бежать ли куда собрался?
— Передвинуться. Чуть южнее Самотлора.
Начальник главка на минуту задумался.
— Отпустите в Нарым, исполните обещание! — вырвалось у Мержина.
— Да охотно, голубчик. — Глаза их встретились. — Тебя там уже и ждут!
