размером с почтовую открытку, Дадоджон сказал:
— Поздравляю, очень рад за вас! Обязательно будем!
Но про себя он подумал, что Нуруллобек нарочно заявился со своей красавицей невестой — смотрите, мол, и лопайтесь от зависти! Но чему завидовать? Нашел хорошую девушку — и молодец! Будь счастлив, заслужил!..
А Марджона смотрела на Гульнор с завистью, внутри у нее все от злости кипело: ах, дура, дура, упустила такого молодца! Променяла его на плюгавого Дадоджона! Будь проклят тот час, когда польстилась на богатство и славу, которые сулил Мулло Хокирох, да гореть и гореть его лисьей душе в аду! Сама себя наказала и что за злосчастная судьба! Но и эта девчонка Гульнор еще рано торжествует — далеко ей до счастья, нет счастливых семей! Эх, наказать бы ее, заставить Нуруллобека изменить ей. Ничего! Гульнор еще поплачет!..
Нуруллобек и Гульнор, покинув двор Дадоджона, облегченно вздохнули.
— Кому нужен был этот спектакль? — спросила Гульнор.
— Какой спектакль? — не сразу сообразил Нуруллобек, думая о чем-то другом. Но потом, вникнув в смысл вопроса, засмеялся и сказал: — Ты о нашем визите? Нужен он был, нужен! И как удачно вышло, что еще один черный ворон оказался здесь, затаился в комнате, не рискнул показаться. Я и его бы пригласил.
— Зачем?
— А чтобы еще раз убедились, что им не затмить жизнь и не загадить правду, что они не смогли и никогда не смогут помешать людям жить счастливо, скорее околеют, как околел их вожак…
— Ты молодец, — сказала Гульнор и звонко рассмеялась.
А Дадоджон с Марджоной-Шаддодой меж тем вернулись в комнату и увидели, что Бурихон допил всю водку и наполовину опустошил блюдо с мантами. Он уставился на них осоловелыми глазами и расплылся в дурацкой улыбке.
— Ушли? — пробормотал он. — Ну и хорошо, что ушли, к черту. — А то… мозолят глаза, портят настроение. Да?
— Да, — сказал Дадоджон и протянул руку к чайнику с чаем.
— Ешьте манты, — сказала жена, — вы совсем не ели.
— Не хочу, — мотнул Дадоджон головой.
Он вдруг ощутил себя побитой собакой — словно подслушал разговор Нуруллобека с Гульнор. Ему захотелось заплакать от досады, от обиды и боли, сжавшей сердце. Как унизил его Нуруллобек, как тонко дал понять, что правда торжествует и в конечном счете счастлив он, а не ты. Да, он счастлив, Нуруллобек, счастлив! А я ничтожен… ничтожество я, сам себе мерзок. Зачем, для чего было нужно так поступать с Нуруллобеком? Ака Мулло, ах, ака Мулло, ведь вам жить-то оставалось всего ничего, зачем же вы стали мешать счастью людей? Чего вы добивались, разлучив меня с Наргис, а Нуруллобека с Марджоной? Может быть, с ним она не была бы Шаддодой, ведь говорят, что любовь облагораживает. А я не люблю ее, мы с ней чужие… Вы клялись, что хотите возвысить меня, а на деле толкнули в пропасть, и я не знаю, как удержаться, качусь, падаю все ниже, и мне стыдно смотреть людям в глаза.
Дадоджон не сдержал тяжкого вздоха и повел глазами. Он увидел на столе бутылку из-под водки. В этом облегчение? Вон Бурихон напился, наелся, ему тепло и хорошо… Дадоджон грохнул кулаком по столу.
— Шаддода! — закричал он. — Тащи водку!
— Что с тобой? — вытаращилась жена. Она хотела возмутиться, но вмешался Бурихон.
— Не пе-пе-речь! — повел он пальцем перед ее носом. — Раз муж сказал, надо выполнять. Мужа надо слушаться!
Марджона ушла в чулан, вынесла бутылку и поставила перед мужем. Дадоджон схватил бутылку, сам откупорил, наполнил, перелив через край, две стопки и, чокнувшись с Бурихоном, выпил свою до последней капли.
— Вот! — сказал он, со стуком поставив стопку на стол.
…И взмыло в небо, закружилось, ликуя, воронье. Оно хохотало и играло, кричало во все горло, словно уже весь мир оказался под его черными крыльями. Дадоджон обалдело смотрел на этот разгул воронья, а в желудке поднималась тошнота, он стал изо всех сил крепиться, хотел поднять руку, крикнуть воронью: «Кыш!», но рука окаменела, язык не повиновался, а воронье опускалось все ниже и ниже, хохотало и что-то говорило голосом Бурихона и Марджоны, что-то лепетало… Откуда оно берется? Извести надо его, изничтожить, но бессильна рука, он ничтожен, ничтожен…
40
В Богистан пришла весна. Здесь она особенно прекрасна. Не случайно и слово «богистан» означает цветущий сад. Куда ни кинешь взор, всюду деревья, деревья, деревья — яблони и персики, вишни и сливы, урючины, гранаты и груши, айва и черешня. Зацветая друг за другом, они украшают долину буйными красками, которые переливаются тысячами оттенков зеленого и белого, голубого и розового, бледно-оранжевого, светло-красного, ярко-рубинового… А какие здесь розы и как великолепен их аромат! Красоту весенней долины Богистана не высказать и не описать, ее надо увидеть и прочувствовать самому.
Солнце теперь всходит рано, в шесть утра оно уже подрумянивает и золотит верхушки цветущих деревьев, и они кажутся в его лучах разнаряженными невестами, а листья, зеленые травы словно бы усыпаны алмазами, которыми щедро одарили их, уходя на покой, небесные звезды.
Кишлак Карим-партизан, самый большой и благоустроенный в долине, представлялся тетушке Нодире в этот ранний час и самым красивым. Она вышла из дома чуть свет и шла не спеша по кромке хлопкового поля, окруженного тутовником, тополями и ивами, любовалась изумрудными всходами хлопчатника и радовалась, что они такие ровные и дружные, радовалась, что весна предвещает добрый год. Ничто не мешало ей думать: утреннюю тишину ломали лишь звонкие суматошные беседы птиц.
В прошлом году колхозники потрудились на совесть и вернули колхозу былую славу, снова вывели его в число передовых хозяйств района. Теперь он укрупнился — к нему присоединился колхоз «Первое мая». Угодий и пашен стало в полтора раза больше, а заботы возросли десятикратно. Но все было бы хорошо, если бы не проделки Бурихона: снюхался с заведующим районной базой потребсоюза и вместе с ним продавал налево строительный материал и дефицитные промтовары. Вчера их обоих арестовали — работники ОБХСС поймали с поличным. Опять колхозу неприятности, вздыхает тетушка Нодира, — колхозу, ведь Бурихон числится колхозным экспедитором. Опять будет ревизия, снова проверки, и кто знает, что обнаружится, потому что Бурихон — шурин завхоза… Тетушке Нодире не хотелось бы думать о Дадоджоне плохо, но, как говорится, укушенный змеей боится и пестрой веревки: Мулло Хокирох, оказывается, был дельцом большого масштаба. Если бы он не умер, его как соучастника преступлений, в которых замешаны и некоторые весьма ответственные работники, судил бы Верховный суд в Сталинабаде. Кроме того, как ни гонит она
