class="stanza">
И в небе встретились уныло,
Среди скитанья своего,
Два безотрадные светила
И поняли свое родство.
Нет, не нужно подозревать здесь какое-то мистическое озарение относительно будущих «странных сближений»: в стихотворении «Две кометы» Павлова говорит о себе и об Утине. Интересно другое — к£к отнюдь не новый образ осмыслен в соответствии с индивидуальной судьбой да заодно и с изменившимся временем.
«…Как беззаконная комета в кругу расчисленных светил» — зацитированные строки Пушкина адресованы, полагают, Аграфене Закревской, светской красавице львице (занятно отметить: ветреной супруге того самого графа, который столь неуклюже покарал ветреного супруга Каролины Карловны).
'«— Ты писал о беззаконной комете… — напоминает Пушкину его друг Соболевский в пьесе нашего современника Леонида Зорина. И возражает ему: —…Не та бедная блудница, которая Бог весть почему внушила тебе эти строки, ты сам беззаконная комета в нашем расчисленном кругу. Ты — вне закона…»
Справедливо! Но — лишь с нашей нынешней точки зрения, с высоты или, наоборот, из низин нашего понимания пушкинской судьбы. Он сам, как бы ни презирал расчисленный, регламентированный круг тогдашнего общества, себя беззаконной кометой никак не считал. Был прочно связан с прошлым России, гордясь ролью и весом своих предков, даже преувеличивая то и другое; был вписан — или хотел быть вписан — в свою современность; «без боязни» смотрел — или хотел смотреть — в будущее отечества.
Да, наконец, и сам образ кометы, в которую преображена «блудница», — образ не трагизма, но восхищения! Любования!
Однако проходит время, и «комета» становится в русской поэзии почти ходовой формой совсем иной оценки-самооценки, сознанием незаконности своего существования в неприязненном мире. «…Ты мчишься мертвым комом света, путем, лишенным прямизны», — потрясающе скажет Константин Случевский, и вообще поэт потрясающий; скажет, подобно Пушкину, о женщине, но, вопреки Пушкину, безрадостно («мертвый ком»). И главное, не о себе ли самом — хоть отчасти?
Похоже, что субъективно так, объективно — уж это-то без сомнения, а мятежный, неустроенный до безалаберности Аполлон Григорьев и вовсе не скроет, что «комета» — он сам и есть:
Недосозданная, вся полная раздора,
Невзнузданных стихий неистового спора,
Горя еще сама и на пути своем
Грозя иным звездам стремленьем и огнем,
Что нужды ей тогда до общего смущенья,
До разрушения гармонии?..
Аполлон Григорьев, и в жизни своей, в быту испытывавший падение за падением, в том числе самого низменного, по крайней мере низинного свойства, не чета эффектному низвержению воспетой им падучей звезды, пуще того, свои падения провоцировавший, и был воплощением «разрушения гармонии». Но Каролина Павлова…
Она ничуть не хотела быть таковой, никак не провоцируя, по крайней мере сознательно, свои беды, свою чуждость в кругу, казалось бы, близком («Языков принимает в круг настоящих славян — немку», — острил немец барон Розен, либреттист оперы «Жизнь за царя», но и благороднейший Хомяков подозревал в Павловой недостаточную идеологическую «русскость»). Она не заслужила одиночества и заброшенности долгих последних лет, где счастливейшим исключением было дружество с А. К. Толстым, дававшее, между прочим, и заработок: Каролина Карловна перевела на немецкий пьесы «Смерть Иоанна Грозного» и «Царь Федор Иоаннович».
Не хотела, не заслужила, и ее «кометность» — страшный подарок судьбы, не раз испытавшей ее на разрыв. А сила этой женщины проявилась в способности преобразить одиночество в духовную независимость, перелить в творчество. Как сказал Иван Аксаков, полагавший, будто уличает ее в бессердечии, все «ушло в стихи».
Да. Слава Богу, ушло. Вошло. Значит, осталось.
ДВУХ СТАНОВ НЕ БОЕЦ,
или РУССКИЙ ВОЛЬНООТПУЩЕННИК
А.К.Толстой
..Дозволь дышать и петь на воле!
Алексей Толстой. Иоанн Дамаскин
Жизнь графа Алексея Константиновича Толстого (1817–1875) с первых лет обещала быть необыкновенной.
«Рос и воспитывался Толстой у дяди по матери, у Перовского, в медвежьей Черниговщине, но уже восьми лет, через поэта Жуковского, был представлен своему ровеснику, будущему императору Александру II, с которым и остался в большой близости и дружбе на всю жизнь. Так же противоположно пошло и дальше: то черниговская глушь, то Петербург и Европа — отрочество Толстой почти сплошь провел в заграничных путешествиях с матерью и дядей, горячим поклонником Запада и западного искусства. И в отрочестве судьба осчастливила его еще тем, что он был с дядей у Гете, в его веймарском доме, и сидел у Гете на коленях».
Отметим с патриотической ревностью: отроку довелось видывать не только «ихнего» Гете, но и наших Крылова, Гоголя, Пушкина…
А цитата — из статьи Ивана Алексеевича Бунина, горячо и не только по эстетическим причинам (о чем — позже) любившего творчество Второго Толстого: имеем право назвать его так, учитывая наличие бунинского памфлета «Третий Толстой», о его приятеле-неприятеле «красном графе» Алексее Николаевиче. А Первый… Обходя хронологический принцип, руководствуясь литературной иерархией, кто ж посягнет на этот титул, кроме Льва Николаевича?
Если лапидарность Бунина требует некоторой расшифровки, а может быть, и коррекции, то разве в том смысле, что медвежья черниговская глушь — это, ни много ни мало, богатейшая усадьба с великолепной библиотекой, с замечательными картинами, с гувернерами и учителями, в общем старый гетманский дом, построенный Растрелли. Ибо помянутый дядя, Алексей Алексеевич Перовский, как и его сестра Анна, мать будущего поэта, имел дедом знаменитого Кирилла Разумовского, последнего гетмана Украины и президента Российской академии наук. (Об отце Алексея Константиновича, давшем сыну фамилию не менее громкую, говорить особенно нечего: вскоре после рождения сына родители разошлись и им всецело завладела мать. Возник вариант, так сказать, аристократической безотцовщины — с последствиями, знакомыми и по более «демократическим» случаям, когда воля мальчика подавляется властной материнской натурой, агрессией неутоленной женственности.)
Да и сам по себе Алексей Перовский был личностью выдающейся. Ныне больше известный как автор дожившей до нашего времени сказки «Черная курица, или Подземные жители», печатаемой под псевдонимом Антоний Погорельский, он являлся к тому же доктором философии и словесности, был и членом академии, где некогда президентство-вал его дед. Племянника Перовский не только возил в Германию и Италию, но руководил воспитанием вкуса, надзирал над первыми литературными опытами, — немудрено, что уже в юности Алексей владел несколькими языками, блистательно знал историю, мог, как сам говорил, с первого взгляда узнать руку автора почти любого живописного полотна.
При этом был — вот разумность дядиной воспитательной системы! — заправским охотником, состоял в аристократическом яхт-клубе и т. д. и т. п., несмотря на то что, по воспоминаниям знакомца,
