меховых штраймлах, в атласных и бархатных платьях. В Иерусалиме Бергеры делали ковчеги завета и мебель для синагог, вышивали мантии для Торы, писали мезузы и тфилин:
– Я тоже теперь умею… – он размял руку, – рав Яаков меня всему обучил, спасибо ему… – до войны Лейзер не знал русского языка. Во всех анкетах ему приходилось писать о неоконченном среднем образовании:
– Ешива не считается, – угрюмо сказал он старику, – а из польской школы меня забрали после бар-мицвы, как было принято… – за годы войны и лагерей Лейзер не забыл святой язык:
– Детей я обучу, и со взрослыми позанимаюсь, – понял он, – но какой из меня раввин? Так, меламед. Хотя у рава Яакова есть смиха, от рабби Леви-Ицхака. Тот свою получил от пятого любавичского ребе… – на дочери пятого ребе, женился нынешний глава любавичских хасидов, сын рабби Леви-Ицхака:
– Они в Америке живут, – вспомнил Лейзер, – но до Америки отсюда так же далеко, как до Израиля… – в приоткрытую форточку светила летняя луна, – все бесполезно, мелуха никогда не выпустит евреев из СССР. Я никогда не увижу Иерусалима, не помолюсь у Стены Плача. Она… Фейга, тоже хочет попасть в Израиль… – нашарив на столе папиросы, Лейзер закурил. Старик все рассматривал паспорт:
– Видишь… – он полюбовался снимком, – как хорошо все получилось. Браверман и Браверман, никто разбираться не станет… – он внимательно взглянул на хмурое лицо Бергера:
– Дай и мне, – попросил старик, – ребецин ворчит, когда я курю, но на седьмом десятке можно позволить себе папироску, когда жена не видит… – он подмигнул Лейзеру, – как сказано, добродетельную жену, кто найдет? Крепость и красота, одежда ее, весело смотрит она в будущее. Она наблюдает за хозяйством в доме своем и не ест хлеба праздности…
Бергер глубоко затянулся дымом:
– Реб Яаков, зачем я ей? Я бывший зэка, на десять лет ее старше, без образования, без специальности… – старик усмехнулся:
– Смиху я тебе дам, хоть завтра. Но мелухе все равно, будь ты трижды раввин. Придется работать грузчиком, или сапожником, чтобы соблюдать субботу. Ничего, я тоже работал… – он спрятал паспорт Фаины в ящик стола, – вы с Фейгой и мальчиком не пропадете…
Лейзер буркнул:
– Может быть, я ей и не нравлюсь вовсе. Надо посылать свата, а где я его возьму… – старик поднял бровь:
– А я на что? И ребецин поможет, я уверен. Нехорошо человеку жить одному, Лейзер. Ладно, давай укладываться…
Оставив старика за полуночным чтением псалмов, Бергер вышел на заднее крыльцо синагоги. Взлаивали собаки, рядом прогрохотал товарный состав. В пристройке зажгли лампу, он увидел стройные очертания женской фигуры. Распущенные волосы падали ей на плечи, она ходила по комнате, укачивая мальчика:
– Ее почти не видно, – понял Бергер, – она за занавеской. Так можно смотреть. Луна, правда, яркая, но, все равно, можно… – не отводя глаз от окошка каморки, он поймал себя на улыбке.
Бумажная папильотка полетела на колени Фаины, прикрытые скромной юбкой.
Ребецин принесла с рынка тюк подержанной, женской одежды:
– Из комиссионки, – весело сказала Хая-Голда, – вещи мне за бесценок достались. Посмотрим, что надо подогнать, что подрубить… – ребецин возила за собой ручную швейную машинку:
– В ссылке она нас кормила… – женщина погладила черный металл зингера, – Фейга ходила с костылями, но строчила ловко, руки у нее были хорошие. Мы вязали авоськи, варили леденцы, огород тоже помогал… – Фаине в городе появляться было опасно.
Девушка убиралась в пристройке, готовила для мужчин, в кухоньке при синагоге, возилась на огороде или грелась на солнышке, держа на руках Исаака. Мальчик жадно сосал, задремывая, Фаина тоже зевала:
– Он такой сонный… – улыбалась девушка, – он оправился, скоро мы поедем дальше…
На обрезание они с ребецин не ходили, просидев всю церемонию в боковой комнатушке. Фаина услышала обиженный плач, из-за деревянной стенки, ребецин отпустила ее руку:
– Вот и все. Сейчас принесу Исаака, сына Элиэзера… – деда Фаины тоже звали Лазарем. Реб Яаков, на трапезе, смешливо сказал:
– Сандак у нас почти отцом вышел. Впрочем, как говорится, нехорошо человеку жить одному. Может быть, скоро случится еще одна симха, торжество… – Фаина тогда поняла:
– Реб Лейзер на меня смотрит. Но ведь он ничего обо мне не знает, а если узнает… – она низко опустила голову, прикрытую платком ребецин. Еще один платок она нашла в тюке Хаи-Голды:
– Фотографии твои со щитов не сняли, – сообщила ребецин, – я так тебя узнала, на рынке. Я сразу поняла, что милиционер к тебе бежит… – они занимались леденцами. Исаак спокойно спал на топчане, в тени холщовой занавески. Золотистый сироп полился в формочку, Фаина облизала палец:
– Поэтому вы меня за руку схватили, вывели через боковой вход… – Хая-Голда кивнула:
– Я видела твою фамилию, под снимком. Что бы ты ни сделала, нельзя позволять дочери Израиля сгинуть бесследно… – Фаина, горько, подумала:
– Что бы я ни сделала… Старики меня не спрашивают, я сама хочу обо всем забыть, но нельзя такое скрывать, если… – щеки залила краска, ребецин отобрала у нее формочку:
– Реб Лейзер обувь принес, – невзначай сказала она, – примеришь потом. Руки у него золотые. Он мезузы пишет, туфли может сшить, на кухне отлично управляется. Голова у него тоже светлая, настоящий талмид хахам, как говорят мудрецы… – в последние дни Хая-Голда упоминала Лейзера к месту и не к месту. Фаина узнала, что бывший зэка не подал ей руки вовсе не потому, что невежлив:
– Нельзя трогать чужую женщину, – объяснила Хая-Голда, – только близкую родственницу… – Фаина подобрала папильотку:
– Но вы говорите, что нельзя смотреть на женские волосы. На трапезах я в платке, мы с вами везде сидим отдельно… – в шабат они с Хаей-Голдой ходили слушать чтение Торы. Женщины в синагоге устраивались за потрепанной занавеской. Ребецин показала Фаине главные молитвы:
– Сегодня Лейзер Тору читает, – заметила она, – впрочем, он почти всегда читает. У ребе Яакова глаза не те, что были… – свиток привезли в Алма-Ату до войны. Глухой, надтреснутый голос Лейзера, оказался неожиданно сильным:
– Слух у него хороший, – со знанием дела сказала ребецин, – но лагеря здоровья не прибавляют. До войны, в ешиве, он всегда вел молитву. Голос у него был красивый… – Фаина подумала:
– Он и сам красивый. Только он выглядит старше своих лет, из-за седины… – на трапезах, выслушав кидуш, они с Хаей-Голдой тоже усаживались за занавеской. Вино в синагоге ставили изюмное. Ребецин дала ей рецепт:
– Пригодится, – туманно сказала пожилая женщина, – записывай, насчет кухни, насчет ребенка… – получив школьную тетрадку, Фаина записывала рецепты кисло-сладкого мяса и фаршированной рыбы, халы для Шабата и миндального печенья, для Песаха, укропной воды, от колик, и ванночки для потницы. Ребецин велела ей послать весточку, в Алма-Ату:
– Когда обустроишься на одном месте, получишь новый паспорт, метрику, на Исаака, напиши нам, – сказала она, – мы будем знать, что с вами, то есть с тобой, все в порядке… – ребецин полюбовалась рыжими, завитыми локонами, падающими на крепдешин закрытой блузки:
– Даже вдовам и разведенным, в таком деле… – со значением сказала она, – раввины разрешают не покрывать голову. Ты молодая девушка, вы не в синагоге… – Хая-Голда прислушалась:
– Пришел. С Исааком я посижу, не волнуйся… – в приоткрытую дверь Фаина заметила темную кепку Лейзера:
– Сватовство, – вспомнила она старинное слово, – Хая-Голда тоже со сватом замуж выходила, в Екатеринославе. Ее мать вообще видела жениха один раз, перед самой хупой… – ребецин успокоила ее:
– Сейчас так не делают. Вы только посидите, поговорите… – сердце застучало, Фаина поднялась:
– Поговорите. Надо все сказать, он ничего обо мне не знает… – реб Лейзер стоял на пороге, с пучком полевых цветов и дешевой, ярко раскрашенной погремушкой.
Фаина подалась вперед:
– Вы садитесь… – голос задрожал, – спасибо за подарки… – он протягивал букет:
– Не знаю, понравится ли вам. Я еще никогда не… – у Лейзера перехватило дыхание:
– Словно лилия, между тернами. Это о ней, о Фаине, сказано… – девушка приняла цветы:
– Нельзя его трогать, –
