напомнила себе Фаина, – ему будет неловко. Он постригся, причесал бороду… – Лейзер обычно поднимался в четыре утра. Миква в синагоге была ветхой. Они с равом Яаковом часто чинили конструкцию:
– Никто и не окунается, кроме нас, – подумал Лейзер, – а женская миква стоит заброшенной. Если все сложится… – большая рука задрожала, – надо привести все в порядок… – после утренней молитвы он шел на рынок. Сегодня, закончив смену, к полудню, Лейзер заглянул к базарному парикмахеру. Поднявшись на второй этаж, он долго болтался у лотка с игрушками:
– Берите что-нибудь, гражданин, – не выдержала продавщица, – у меня тоже обед, как у всех людей… – поинтересовавшись, что подходит младенцу, Лейзер получил жестяной шарик, на длинной ручке. Букет он купил по дешевке, у старухи из пригорода, торговавшей огурцами. Лейзер понятия не имел, какие цветы нравятся женщинам:
– До войны меня не сватали, я был слишком молод. Потом были только партизанский отряд и лагерь… – в кенгирском восстании мужская и женская зоны объединились. Многие зэка, как выражались товарищи Бергера, не стали терять времени. Он смотрел в пол:
– Но я не мог, Тора такое запрещает. Я старался соблюдать кашрут, сидел в БУРе, за отказ от работы, в шабат. Я не хотел размениваться… – он в первый раз стоял так близко от женщины:
– В отряде многие ходили в лес, где мы селили беженцев из гетто, – вспомнил Лейзер, – но это еще хуже. Почти все женщины из города были замужем, что еще больший грех… – от нее пахло сладостями:
– Они с ребецин варили леденцы… – погремушка звякнула, – я совсем не знаю, что сказать… – он хотел сказать, что ее глаза похожи на очи голубки:
– Словно в «Песни песней». Она сама, как птица, и зовут ее так же. Ципорой, то есть Фейге… – Бергер вздрогнул. Она успела поставить цветы в стеклянную банку:
– Спасибо, реб Лейзер, – тихо сказала девушка, – спасибо за цветы. И погремушка Исааку понравится. Вы садитесь, – попросила она, – мне надо… – Фаина облизала губы, – надо с вами поговорить, чтобы вы узнали… – послушно опустившись на табурет, Бергер поднял темные глаза:
– Вы только скажите… – он сглотнул, – Фаина Исааковна, по душе ли я вам? Потому что если я, если вы… – Бергер невесело подумал, что с Талмудом справляться проще:
– Если вы не хотите… – наконец, выдавил он, – то я уйду и больше никогда… – лепесток ромашки упал на тонкую ткань ее блузки. Лейзер не мог отвести глаз от белого, нежного, над высоким воротником, от раскрасневшегося, маленького уха, под рыжим, крашеным хной локоном:
– Не надо, – почти шепотом отозвалась Фаина, – не надо, реб Лейзер… – лепесток поднимался и опускался, она часто дышала, – останьтесь, пожалуйста.
Миква им так и не понадобилась.
Ребецин объяснила Фаине, что ей придется подождать до конца лета:
– Видишь, мальчик у тебя был… – она коснулась руки девушки, – после родов в микву не сразу окунаются… – Фаина подумала:
– Врач, с бородой, сказал, что ребенок умер. Но если он солгал, если моего мальчика куда-нибудь забрали, в госпитале… – она покачала головой:
– Нет, он бы не выжил. Им нужна была я, а не ребенок, но зачем, я теперь никогда не узнаю. И хорошо, что так… – она рассказала Лейзеру и об острове, и о беременности, и о прошлом:
– Когда Харьков освободили, – Фаина помолчала, – крестьяне, что меня прятали, велели мне искать семью. Я помнила, что до войны папина родня уехала в Биробиджан. Я тоже хотела туда добраться, но застряла в Москве, на вокзалах, где все и началось… – отвернувшись, она услышала глухой голос Лейзера:
– Фаина Исааковна, Фаина… Это неважно. Тора учит, что каждый человек может раскаяться. Тогда он становится, словно ребенок, его грехи исчезают, все начинается с чистого листа. Каждый Йом-Кипур так происходит. За грехи, против других людей, мы просим прощения у них самих… – он взглянул на Фаину, – но Господь милосерден, а не жесток… – Фаина вздохнула:
– Реб Лейзер, вы воевали, спасали людей из гетто. Как Бог допустил, чтобы нацисты… – слезы встали в горле, – чтобы они уничтожили наш народ… – Лейзер кивнул:
– В отряде у нас были люди, потерявшие веру. Я сам, Фаина Исааковна, колебался… – он вспомнил вкрадчивый голос, хороший идиш гэбиста. Лейзер не знал, как звали допрашивавшего его в Каунасе офицера:
– У него был старый шрам на лбу. Он говорил на идиш с нашим акцентом, не как Фаина. Он родился в Польше, в Литве… – предложив переправить Лейзера в Израиль, он щелкнул ухоженными пальцами:
– Подумайте, как следует. Вы юноша, вам двадцать три года. Зачем ломать себе жизнь, зачем вам, сыну еврейского народа, – он наклонился к избитому лицу Лейзера, – сдыхать в общей могиле, на Колыме? Палестина скоро станет еврейским государством. Возвращайтесь в ешиву, женитесь, воспитаете детей… – на него пахнуло пряным сандалом, – Израиль пойдет по пути социализма, но вам я обещаю безмятежную жизнь. Вы будете раввином, уважаемым человеком. Вам только иногда потребуется с нами связываться… – Лейзер прошептал, окровавленным ртом:
– Ты учил Тору, мамзер. Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых… – он подумал:
– Тогда гэбист мне и сломал ребро. Ладно, я его больше никогда не увижу… – вслух, он повторил:
– Колебался. Но Господь учит нас, что надо всегда надеяться, Фаина Исааковна. Он провел нас через горнило страдания, но мы увидели, как сбылось пророчество. Евреи вернулись в Израиль, так продолжится и дальше… – пока об Израиле думать было рано. Фаина не стала упоминать о краже паспортов:
– Во-первых, с прошлой жизнью покончено, а во-вторых, нельзя рисковать Исааком… – реб Яаков говорил ей о тезке мальчика, знаменитом раввине прошлого века, – мы с Лейзером должны воспитать малыша, найти его родню. И у нас появятся еще дети… – Фаина покраснела:
– Но если не окажется миквы, – поинтересовалась она у ребецин, – в месте, куда мы приедем… – они еще не решили, где осесть:
– К Новому Году подумаем, где обосноваться, – Фаина вспомнила разговор с Лейзером, – сначала сходим в загс, я поменяю паспорт. Стану Бергер, по мужу, и у Исаака будет эта фамилия. Мы все ему расскажем, когда он подрастет… – ребецин отозвалась:
– Точно не окажется, их вообще мало. Наша одна, во всем Казахстане, только туда никто не ходит. Окунешься в речку, как я в поселке ссыльных делала… – Фаина замялась:
– А зимой… – Хая-Голда спокойно ответила:
– Зимой тоже. Лейзер за тобой присмотрит. Держи… – она вытащила на свет чистую тетрадку, – сюда насчет окунания запишешь, и остального… – у Фаины заныла рука.
Она сидела на ветхом кресле, в боковой комнатке, рядом с молитвенным залом:
– Столько всего, – испуганно подумала девушка, трогая плотный кусок ткани, закрывающий лицо, – миква, кашрут, шабат, праздники. Лейзер все знает, он мне поможет. Он обещал научить меня святому языку… – ребецин держала зажженную свечу и мирно спящего мальчика:
– Бутылочка здесь, – услышала Фаина шепот, – если он проснется, я его покормлю. Но все пройдет быстро… – свадьба была тихой:
– Придут десять стариков, что были на обрезании у Исаака, – подумала Фаина, – потом трапеза, а вечером поезд… – они с Хаей-Голдой приготовили неизменный, яичный салат, курицу с картошкой, испекли халы. Руки Фаины скрывал платок:
– Так положено, – объяснил ей реб Яаков, – чтобы Лейзер тебя не касался, в этих… – он замялся, – обстоятельствах. Кольцо он через ткань наденет… – кольцо тоже обещало быть самым простым. Ктубу рав Яаков написал на вырванном из школьной тетрадки листе:
– Элиэзер, сын Авраама, и Ципора, дочь Исаака, – вспомнила Фаина, – документ надо беречь, без него нельзя жить друг с другом… – щеки девушки заполыхали:
– Осенью, – подумала она, – интересно, где мы окажемся осенью? Может быть, попробовать добраться в Биробиджан? Сначала надо поменять фамилию, удостовериться, что меня не ищут… – украдкой заглянув в синагогу, Фаина не обнаружила свадебного балдахина, хупы. Ребецин развела руками:
– Где его взять, милая? Бархат, ткань дорогая. С сорок четвертого года, как мы здесь осели, всего несколько свадеб сыграли. Ничего, вам
