Затем один из большевиков взглянул на вешалку и спросил:
– Это твой плащ и твои калоши?
– Да.
– Возьми их.
Я повернулся, чтобы пройти в комнату, и он спросил меня, куда это я собрался.
– Я иду в спальню, чтобы взять фотографию своей матери.
Указав мне на мое пальто, он сказал:
– Забирай свое пальто и галоши.
Отдав ему ключ, я остался лишь с той одеждой, которая была на мне».
Стинтон Джонс вернулся в Англию, проведя в России бо́льшую часть из тринадцати последних лет. С собой у него была лишь та одежда, которая была на нем, и то, что у него осталось от 500 рублей{1024}.
Последние две недели своего пребывания в Петрограде для Мэриэл Бьюкенен было очень трудно не расплакаться. Покидая Россию, она чувствовала себя так, словно «предает тех, кого очень сильно любила, и оставляет их умирать в полной нищете. День за днем я ходила и прощалась с каждым зданием, с каждым местом, которые я знала и которые стали для меня родными: это и Казанский собор на Невском проспекте… и Александровская колонна на Дворцовой площади, и прекрасная конная статуя Петра Великого работы Фальконе»{1025}. Она чувствовала гораздо более сильную боль от мысли, что ей приходится уезжать из этого города, чем от того, что ей было необходимо сделать выбор: что именно из своих вещей упаковать в один небольшой дорожный сундук, который был выделен ей. Ей пришлось оставить тяжелую белую русскую шубу на подкладке из серой белки с воротником из лисы, изысканно украшенное парадное платье и шлейф из серебряной парчи, а также свою сиамскую кошку. Посольские столовые серебряные приборы были отправлены морем из Архангельска, но всю изысканную мебель, которую ее родители собирали в течение долгих лет службы на дипломатической работе в Европе – антикварный голландский шкаф, французские императорские кресла, письменный стол Марии Антуанетты, обюссонский ковер, – также пришлось бросить{1026}. За день до отъезда она гуляла, «опечаленная, по пустынным тихим улицам города, который стал для меня, после стольких лет жизни здесь, почти домом и который, я чувствовала, мне уже никогда больше не доведется увидеть». Было очень холодно, от реки дул ледяной ветер, по обочинам возвышались сугробы. В пустом Исаакиевском соборе она зажгла свечки перед иконами Божией Матери и святого Георгия. В тот вечер она обедала в клубе для военных на улице Миллионной с полковником Ноксом и другими военными атташе, которые покидали Петроград вместе с ними{1027}.
Ее отцу также было тоскливо. «Почему Россия оказывает на всех, кто ее знает, столь неизъяснимое мистическое воздействие, что даже сейчас, когда ее заблудшие дети превратили свою столицу в сущий ад, нам жалко отсюда уезжать?» – задавался он вопросом в своем дневнике{1028}. Во вторник, 26 декабря 1918 года, в 7.45 утра семья Бьюкенен оставила посольство, в темноте (в очередной раз отключили электричество) освещая себе путь мерцавшей керосиновой лампой и минуя на лестничных пролетах портреты королевы Виктории, короля Эдуарда и королевы Александры, короля Георга и королевы Марии. Всхлипывавшие русские горничные проводили их до автомобиля, который стал медленно пробираться через снежные сугробы к мрачному и промерзшему Финляндскому вокзалу. Там с ними попрощались некоторые из их дипломатических коллег и представители британской колонии. За взятку двумя бутылками лучшего коньяка из посольских запасов им был обеспечен спальный вагон.
Накануне Виллем Аудендейк пришел в посольство попрощаться со своим коллегой. «Редко когда, – писал он, – какой-либо британский дипломат покидал свой пост при более драматических обстоятельствах, чем это делал сэр Джордж Бьюкенен. Он был чрезвычайно популярной личностью в российском обществе, ему удалось стать самым важным представителем всего дипломатического корпуса». С началом войны в 1914 году, когда к сэру Джорджу относились с большим уважением за его моральную поддержку русского народа, он был вынужден в смятении наблюдать за медленным и неумолимым «крушением всего того, что объединяло русскую нацию», и обнаружил, что стал предметом ненависти большевиков как враг, как представитель «английских банкиров, генералов и капиталистов, которые желали лишь пировать на крови трудящихся масс России». «Каких только поразительных событий не пережил дипломат во время своей службы в России! – удивлялся Виллем Аудендейк. – И в самый разгар всех этих потрясений сэр Джордж Бьюкенен всегда был, как скала, невозмутимым. В своих взглядах, словах, делах это был настоящий британский джентльмен»{1029} [122].
Американский коллега сэра Джорджа Бьюкенена, Дэвид Фрэнсис, остался в Петрограде, однако, согласно указаниям из Вашингтона (который считал, что так будет лучше в этот критический момент, чем отзывать посла), ему следовало делать все возможное для сближения с большевиками. Преданный Фил надеялся на то, что его босс (чье здоровье также было подорвано) окажется в безопасности дома. «Я все собрал все готово лететь в ту минуту как нам дадут Знать», – сообщал он миссис Фрэнсис, добавляя: «Порой Я желаю чтобы у посла было не так много крови Кентукки в нем и тогда может быть он не будет Так рисковать». Его беспокоило то, что посол хотел остаться в Петрограде «Просто немного дольше чем ему следавало»{1030}.
Когда Россия встречала свой старый православный Новый год, в доме на Французской набережной (где за окном бушевала вьюга) Полине Кросли удалось добыть достаточно дров, чтобы обогреть одну из комнат, а также осветить ее свечами и керосиновыми лампами, где она и ее муж принимали гостей. Однако им было слишком хорошо известно об «очевидном стремлении властей избавиться от иностранцев». Это приводило в уныние. «Россия – замечательная страна, – писала она, – полная света и тени, только вот сейчас тени преобладают. Очень плохо, что мир должен потерять столько красоты, которая была в России, – и ради чего? Чтобы получить что-то гораздо худшее, чем ничего»{1031}.
