полку:
— Этот уже гостится, поди. Про ресторан спрашивал, поспешает…
И опять тишина и безделие. Сиди, смотри, как мелькает, бежит за окном земля, слушай, как постукивают под полом колеса…
Семен Петрович выдернул из-под чехла чемодана свежий «Огонек» и начал его листать. Девушка сидела молча, прижавшись в угол дивана, скрестив свои маленькие руки на груди. Сидела и посматривала в сторону Семена Петровича, видимо, изучая его.
Напевая что-то бессвязное, в купе вошел парень. Он бесцеремонно сел на белоснежную постель девушки и заулыбался.
— Едем, значит? Не с нами ли?
— Возможно.
— Мы на какой-то Сарбай. В медвежий угол. Стройка, сказывают, солидная. Значит, и деньга там есть. Вот и двигаем. В соседнем вагоне дружок еще. А ты? — он тяжело опустил свою руку на плечо девушки.
Она отшвырнула руку.
— О, кусучая!..
— Вы!.. Напились, так ведите себя… — вступился Семен Петрович.
— О, пардон, пардон, мы укатываемся. Пойду, хлебну живительно-прохладительного… — Ушел, пошатываясь. Девушка зло посмотрела вслед и снова прижалась в угол, но спокойно сидеть уже не могла: то цветы повернет другой стороной, то шторку на окне, надуваемую ветром, с места на место передернет, потом заглянула в пепельницу, прикрепленную пониже окна, сморщилась и начала с яростью нажимать на кнопку звонка. Тут же прибежал проводник.
— Что случилось?
— Окурки!.. Наверное, век не убирали. Сиди тут, вдыхай.
— А ты бы раз — и выбросила.
— Может, мне и вагон подмести?
— Да ты, барышня, не горячись. Вагон я сам подмету. У нас пылесос, индустрия…
Она метнула на проводника неприятный взгляд, тряхнула чубом и вылетела из купе. Проводник посмотрел ей вслед, покачал головой:
— Какая она у вас!
— Горячая, — еле сдерживаясь, улыбнулся Семен Петрович, а сам подумал: «Не горячая, а хамка. Осадить бы…»
Проводник убирал окурки и ворчал:
— Белоручка… Поди, мамина дочка… Эх, молодежь…
Проводник ушел, а она все продолжала стоять у окна против двери так, что ее из купе хорошо было видно. Она среднего роста, плечи покатые. Шелковое сиреневое платье в белых горошках хорошо подчеркивало ее красиво сложенную фигуру. Волнистые, светло-русые волосы, подстриженные «под мальчишку», зачесаны к правому уху и торчали этаким чубом донского казака.
Семен Петрович, не мигая смотрел на нее: «Мамина дочка… Вторая сторона медали. Жизнь теперь обеспеченная, легкая, она некоторых не закаляет, а балует. Вот этой фитюльке хотя бы немножко спартанства… Как прикрикнула на старика! «Окурки…» А мы в те годы — в товарном вагоне, на нарах… Приехали в город, а там оказывается — степь, вьюга… Стоит гора высокая… Бараки… Стены насквозь промерзли… Девушки, бывало, вместе с нами выскочат да котлованы рыть в мороз, ветер… И вечером оденется просто — фуфайка, шаль. То были не расцвеченные бабочки, а работяги…
А, да что там говорить! Сколько воды утекло. А кажется, вчера это было…
Приеду и снова — смено-встречные собрания, рапорты, заказы… Семилетку — за шесть лет, это не просто. Да еще облегченные профили… Что, страшновато после отпуска? Ничего, брат, не впервой… Мы-то не белоручки…»
Зина долго еще стояла у окна, сердито посматривая вдоль коридора — там, у титана, возился проводник. Но как только поезд на станции остановился, первой прыгнула на перрон, купила свежих огурцов и жареных карасей, быстро и ловко, по-хозяйски накрыла стол, метнулась в умывальню и помыла огурцы, а вбежав в купе, взглядом чиркнула по узлам и чемоданам…
«Беспокоится!.. Цел твой багаж, куда он денется?.. А с посудой ты ловко! Нет, вроде, не белоручка? А впрочем…»
Уже вытирая руки, Зина вдруг кинулась к окну и зашептала:
— Боже, какой хлеб! Смотрите!..
Семен Петрович взглянул на Зину с недоверием, но все же встал, посмотрел: бескрайним золотистым морем стояла пшеница — высокая, густая, ложись на нее, как на ковер, и перекатывайся с боку на бок — выдержит. Вдали, на взгорье, плыл комбайн. Над ним полыхал алый флаг.
Вот и комбайна уже не видно, и кумач растаял в голубой дымке, а они все стояли и любовались степным океаном. В открытом окне крутился ослабевший от жары ветер, ласково овевая их теплым дыханием сытой степи.
— Убрать бы все до единого колосочка! — тихо, мечтательно сказала Зина.
— Вас бы сюда, на уборку, — не без ехидства заметил Семен Петрович.
— С удовольствием!
— Гм, с удовольствием! Вашими пальчиками только пирожки да булочки убирать…
— Вы думаете? — она стрельнула в него глазами и отвернулась.
— Что, не правду сказал?
— Комментировать не намерена.
Села к столику и начала ножиком огурец кромсать. Нарезала мелкими ломтиками, посолила, отставила, не ест, посматривает на часы. «Ждет, когда обеды будут разносить. Ну и шипучка! О, лицо какое злое, даже ноздри вздрагивают. Нет, ты у меня по-другому заговоришь, я тебе не спущу. Еще не хватало, чтобы мы таких сторонкой обходили…»
— Хотел бы знать, откуда вы?
— Из Магнитогорска. Учусь в Москве.
— Родители старожилы?
— Отец первую домну строил… Ну что она там?.. — Выглянула в коридор. — Наконец-то… Послушайте, мне первое. Не дождешься вас…
Женщина в белом передничке со ржавыми пятнами от томата, поставила на столик миску. Густо запахло борщом. Семен Петрович попросил и себе миску. Начал есть. Зина черпнула раза два и бросила ложку.
— Совсем холодный. Послушайте! — закричала она вдогонку официантке, та вернулась. — Послушайте, я же деньги плачу, чтобы поесть горячего, а вы…
— Понимаете, пока несешь… а термосов у нас нету.
Но Зина и не слушала ее, отвернулась. Семен Петрович, спокойно доедая борщ, посмотрел на соседку и даже удивился. У нее сначала покраснели уши — маленькие, почти прозрачные. От них краснота, как чернила на промокашке, стала расходиться по щекам — все шире, шире и вскоре залила все лицо. «Ну и злюка. Борщ холодноват, правда, но ведь это тебе не дома. Что же, официантке прикажешь печку с собой таскать? Посочувствовала бы… Нет, хватит с тобой…»
— Ешьте, что носом крутите?
— Я за свои деньги…
— Деньги!.. Только еще начинаете свою жизнь, а уже… Покрикиваете на старших, фыркаете. Подумаешь, принцесса…
— Вы меня не оскорбляйте! Я вам… Не знаете, кто я, что я, а начинаете…
— Уже узнал, вижу, с первого шага узнал. Помните, когда вошли в купе? И на мою седину не посмотрели. На проводника накричали и официантке грубите. Будто они вам слуги.
— Я законно требую.
— Требовать надо культурно, по-человечески, а не по-барски: подать, убрать!..
На это Зина не ответила. Забилась в угол, привычно сложила руки на груди и умолкла. Не мигая, смотрела в дверь. Семену Петровичу жаль стало девушку, упрекнул себя: «Культурно, по-человечески, а сам начал покрикивать. Нервы, нервы, черти…» И уже тихо мягким тоном начал:
— Вы Зина… у вас еще все впереди.
