Путь жизни у человека немалый. А вдруг вас судьба уважит и поднимет на ступеньку выше других, тогда что? Вы будете смотреть на нас свысока, командовать. Правда, такое — не надолго, у нас и не таким личностям рога обламывают, но зачем же допускать до этого? Событие: увидела окурки! Пошла и попросила: уберите, пожалуйста. Так нет — звонок, окрик, возмущение!.. А не лучше ли всегда чувствовать себя равной? Как это благородно! Вспомните жизнь Ленина, Дзержинского, Калинина. Как они были скромны, просты, доступны всем!
— Ну да, я — законченная дура, — оборвала его Зина и выбежала из купе.
«Чертовка!..»
Над головой закашлял Егор Иванович. Спустил с полки босые, костлявые ноги, опираясь на сильные руки, медленно сошел на пол, присел на диван и долго неторопливо обувался. Холщовые портянки наматывал на ноги, разглаживая каждую складочку. Обулся, встал, потоптался, проверяя, не давит ли где — нет, все ладно получилось. Только после этого достал кисет и, не отнимая взгляда от свертываемой цигарки, начал:
— А зря ты девушку так. Вырастет — сама поймет. Вон у меня парень. Озорник был несусветный, школу бросил, сбежал на завод, а там живо образумили. Стал работать и учиться. Из школы да в институт. Парень инженером стал. А теперь вон, почитай, под самой Москвой живет, и не просто работает, а что-то там… вокруг атома крутится… Возраст ума дает. Это уж как по-писаному.
— Ну и логика у вас, Егор Иванович! Выходит, надо спокойно смотреть на ошибки молодежи и ждать, когда она ума наберется?
— А почему бы и нет? Мы их не понимаем, а они нас. Вот и виним друг друга, вот и шпигуем. А толку что? Вон она, посмотри…
— Вот так мы и балуем молодых. Отмахиваемся — пусть как знают, вырастут — образумятся. Вы же хлебороб, знаете, что посеять хлеб — мало, надо его вырастить. А тут хотите просто: бросил семя и расти, как знаешь. От того и пьянки, и поножовщина, и просто хамство. Их в руки брать надо, в кулаке держать, а вы жалость разводите.
— Во, как! — Егор Иванович улыбнулся, зажигая спичку. — И меня отчитывать начинаешь. Точь в точь — наш председатель колхоза.
— Извините, но… не могу спокойно… Это же…
— Понимаю, не без рассудка живу. Я ведь о том, что ты пилишь, а она злее. Что такую штыркать?! А ты попробуй посмотри в ее еще глупые глаза да улыбнись, как отец, она и поймет. Сердце-то у нее еще нежное, как лепесток: раз — и свернется, раз — и развернется. Доброта сильнее кнута. — Он сдвинул лохматые брови к переносью, энергично помахал рукой, убедился, что спичка погасла, и вышел в коридор, оставив в купе большое облако ядреного самосадного дыма.
2
Зина смотрела в степь и, чтобы отвлечься, забыть этот горький разговор, пыталась думать о встрече с друзьями. Но дума об этом все время прерывалась словами соседа: «Они были скромны, просты… Великие и простые…»
Она это понимала и не собиралась возражать, но ее огорчил тон разговора. «Кто он мне? Отец, брат, дядя? А покрикивает… — И тут поймала себя на слове: — А кто я ему, этому проводнику? А официантке…» И тут она по-настоящему задумалась над тем, что раз ей самой не нравятся окрики, то и другим они неприятны. Зачем же тогда?..
А за окном проплывали заволжские равнины. Разомлевшая на солнце пшеница подступала к самому вагону. Тяжелые колосья покачивались из стороны в сторону, будто приветствуя или сожалея о чем-то…
А Зине и без того было грустно. Обидно — отчитали, как девчонку, досадно — сама же виновата, заслужила. Да еще одна-одинешенька. Зачем согласилась?..
Когда поезд остановился на станции, Зина сошла на перрон. Ее проводили взглядом осмотрщик вагонов с молотком в руках, милиционер в малиновой фуражке, старушка, несмело предлагающая «свежие вареные яички»… Люди смотрели на ее мальчишескую прическу, на лихо взбитый чуб, на красивое платье с большим вырезом на груди… А она злилась: «Ну и смотрите, ну и осуждайте… Я так хочу — и все…»
Сердито цокая каблучками, она подошла к киоску союзпечати, порылась в журналах, купила свежую местную газету и повернула к своему вагону, но ее остановил Егор Иванович.
— Дочка, подпиши конверт, без очков не могу.
Она рывком подняла голову, посмотрела в его глаза, в них теплилась добрая, простоватая улыбка. И Зина не смогла отказать, она даже чуточку улыбнулась:
— Пожалуйста, но у меня ручки нет.
— А вот, вот, — сунул ей свою авторучку, — подарок сына. Будь добра.
Они отошли в сторонку, и Зина прямо на заборе, под диктовку Егора Ивановича написала на конверте адрес.
— Вот умница, благодарствую.
— Ну что вы, пожалуйста. — Она заметила, что Егор Иванович глазами ищет что-то по сторонам, догадалась: — Давайте я опущу, вон ящик, далеко.
— Будь добра.
Она схватила письмо и понеслась в другой конец перрона. На ступеньку вагона прыгнула, когда поезд уже тронулся.
Пассажиры, столпившись в тамбуре, откровенно восхищались ее ловкостью. А она, сияя, сделала вид, что ничего не произошло, и, не задерживаясь, проскочила в вагон.
— Опустила, да? — встретил ее в проходе Егор Иванович. — Ну и молодец. А мы с тобой чуть было дел не натворили… Отстала бы от поезда — что тогда?
— Ну, что вы! Не впервые. Ни разу еще не отстала…
— Ну-ну, не хвастай! — по-отечески хлопнул ее по плечу Егор Иванович.
Он ушел в купе. Зина слышала, как стукнули об пол брошенные сапоги, скрипнула верхняя полка, как взбивал он тугую железнодорожную подушку, и слышала, как он замолк. А потом Семен Петрович прошел за ее спиной к титану, набрал кипятку, глухо забренчала в стакане с чаем ложка…
Надвигался вечер.
…Позади остались взбугренные степи Башкирии. Теперь уж не пахло нефтью. И не видно станков-качалок, которые устало кланялись земле, выпрашивая у нее горючее. Нет, теперь уже потянулись Уральские горы, покрытые лесом.
Зине не хотелось идти в купе. Все стояла и стояла у окна, смотрела на спокойные, величавые ели, поблескивающую в сумерках ленту горной реки, на приветливые огни светофоров, слушала протяжные гудки электровоза и все думала о словах соседа и о себе.
3
Рано утром Семен Петрович услышал возню, поднял голову. Зина осторожно, бесшумно, спускала из багажника увесистые узлы, свертки и складывала их у двери. Семен Петрович протер глаза, спросил:
— Вы куда? До Магнитки еще далеко.
Зина впервые за всю дорогу скупо улыбнулась:
— Мне в Карталах пересадка. Я ведь еще не домой.
— Как? Вы — не к родителям?
— Нет, в Казахстан, на
