весело загудели, задвигались доменщики. — Вот это по-нашему.
— Теперь белую головку обходить будешь…
— Винцо не красит лицо…
Многоголосый говор спускался по лестнице все ниже и ниже. Вот хлопнула последний раз входная дверь, и все смолкло: доменщики ушли. Теперь только и слышно, как за дверью, в соседней комнате, на кого-то сердито кричит диспетчер…
Уржумов с доменщиками не ушел, замешкался в коридоре, поджидая начальника цеха, чтобы поблагодарить его. Но тот почему-то все не выходил и не выходил. Тогда Уржумов заглянул в дверь. Бугров, оказывается, еще сидел за столом. Правой рукой тихонечко листал записную книжку, хотя, вроде, и не читал ее, а левой гладил блестевшую, как шар, голову.
Яков Матвеевич улыбнулся. Его сердце в этот миг было переполнено счастьем, радостью. Ему так хотелось подойти сейчас к начальнику цеха и по-мужски, по-братски обнять его, но… он ведь занят, он думает…
— Поверил!.. Все поверили, — прошептал Яков Матвеевич и тут же спохватился: — Тсс, услышит!..
Он закусил нижнюю губу, беззвучно прикрыл дверь, на цыпочках прошел по коридору, и только уже на лестнице глубоко вздохнул и молодо побежал вниз, к выходу.
В ПУТИ
1
Семен Петрович первым пришел в купе. Долго сидел один. Потом вошел худощавый, юркий парень с косым, белым шрамом над верхней губой. Сунул чемодан на верхнюю полку и вышел.
Осторожно неся белую плетеную корзину, посматривая, чтобы не задеть ею стенки новенького вагона, пробрался в купе кряжистый, пожилой мужчина в вышитой косоворотке из тонкого холста, простых суконных брюках, небрежно заправленных в сапоги. Кивнул, приветствуя, присел на краешек дивана.
— Фу, жарковато, — произнес он будто про себя и замолчал, опустив от усталости голову.
И Семен Петрович молчал. Сидел и посматривал на часы — скорее бы уж ехать. Не любил он на свете два занятия: ждать и догонять… Вдруг дверь в купе с визгом скользнула влево, и смело, как в свою комнату, вошла девушка. Она прищуренными глазами отыскала номер полки, шагнула к столику, не глядя на Семена Петровича, сказала ему «позвольте», и легко, но довольно решительно сдвинула его локти со столика, поставила на него огромный букет цветов, и тут же начала приказывать стоящему в двери носильщику:
— Чемоданы — сюда, в ящик, корзину и узлы — наверх…
«О, о, какая птица! Видать, скромностью не богата, — подумал Семен Петрович и уставился на пассажирку, пытаясь разглядеть и понять ее. И когда убедился, что перед ним совсем молоденькая, хрупкая девчушка, то в нем закипела злоба: — Хоть бы постеснялась седины моей. Ни стыда, ни совести…»
А девушка, рассовав по полкам багаж, тут же выскочила в коридор. Через окно кому-то кричала, смеялась, снова кричала, но там слов ее, видимо, не понимали, потому что перрон, переполненный людьми, гудом гудел.
Наконец-то раздались последние звонки и вокзал сдвинулся с места, поплыл назад все быстрее и быстрее. Вместе с вокзалом побежала назад и разноцветная, многорукая толпа…
Прощай, родная столица!
Долго еще колеса вагона перестукивали на стрелках; лихо, с ветерком, пролетали встречные электрички, забитые москвичами, живущими далеко от Москвы; тянулись сосновые леса, приютившие в своей тени разноцветные домики-дачи…
Но вот все это кончилось. Дорога вышла в поле. Стальные рельсы перестали вилять туда-сюда, спокойно улеглись, распрямились, паровоз облегченно вздохнул, приободрился и понесся, весело крича: «Иду-у-у-у!..»
Население вагона начало свою дорожную жизнь — спокойную, неторопливую.
Соседка Семена Петровича достала из утробы дивана чемодан. Развернула первый сверток, и в ее руках блеснула никелированная мыльница, второй сверток — полотенце, третий — зубная щетка и тюбик пасты, потом на столик были выставлены: банка с ежевичным вареньем, флакон цветочного одеколона, бутылка нарзана, старинная фарфоровая кружка с золотым ободком и надписью: «Дай бог не последнюю»…
«Ну и хозяйство! Девушка, а поди ж ты… — удивился Семен Петрович, выходя в коридор. — А мы в молодости не так ездили, совсем не так…»
Да, комсомолец Семен Багулов приехал к горе Магнитной в теплушке, с залатанным мешком. Жил в бараке. Долго работал землекопом… Прокатное дело осваивал без учебников и лекций — мускулами да смекалкой, потом своим. Тогда не до учебы было. А теперь вот уже много лет сменой руководит, и уже много лет учится. Любит таких же, как он, «трудяг» и не терпит «пустозвонов».
«Кто она, куда едет? — продолжал размышлять Семен Петрович. — Из командировки, руководящий деятель? Больно уж молода. Москвичка, в гости на Урал? Зачем ей столько вещей, да и вещи не домашней, а магазинной упаковки!..»
Вышел в коридор и мужчина в косоворотке. Достал из кармана коробку папирос «Казбек» и начал открывать ее — осторожно, будто в коробке этой не папиросы, а… маленькая птичка.
Закурил и сразу закашлялся. Лицо от натуги покраснело, а на шее жилы выступили. Семену Петровичу даже жаль его стало.
— Как вас зовут?
— Ягор Иваныч, — утирая слезы, ответил он.
— Курить-то бросали бы, Егор Иванович, кашляете.
— Так это же вот… — повертел папиросу, осмотрел ее, — это же вот — дрянь, потому и кашель. Табачишко — один дым, крепости никакой. Сын угостил на дорожку. Чистая дрянь. — Швырнул папиросу в окно и полез в карман за кисетом: — Вот, это добро. До мозга берет. Крепачок. Вы не балуетесь?
— Раньше курил, бросил.
— Ишь как! Я — нет. Свыкся. Что себя ломать, ладно уж. На весь век не убережешься.
Девушка в это время прихорашивалась перед зеркалом, врезанным в дверь купе. То проверяла складки на платье, то прижимала свой чуб, то снова расчесывала, взбивала его. Наконец, кончила, открыла дверь купе — входите, мол, если угодно, а сама села на диван и облегченно вздохнула: «Ну, все. Багаж уложен хорошо. На ночь купе закрою. Довести бы все целеньким… Придут на станцию встречать. Шуму будет, поцелуев! А потом — в машину… Ветер свистит, свистит… Скорее бы…» Сцепила руки на затылке, потянулась и тихонечко запела:
«Едем мы, друзья,
В дальние края…»
Но как только мужчины вошли в купе — замолчала.
Егор Иванович, багровея, стянул с себя хромовые сапоги, швырнул их под диван и полез на верхнюю полку. Семен Петрович предложил свою, нижнюю, — тот отмахнулся:
— Пустяк, залезу. Там спокойнее. Хоть и всхрапну — вам не так слышно будет.
Лег и будто умер. Намаялся, видать. Москва, она ведь шумная и тесная, всех приезжих изматывает.
— Приготовьте билетики!
Проводник разложил на коленях черную, сатиновую кассу, похожую на раскладную азбуку первоклассника, потеребил седую бороду, завернутую вверх, словно гребень сердитой волны, и, щурясь, стал рассматривать, рассовывать по кармашкам билеты. Закончив, кивнул на пустую
