Кеме, но никто не удосужился мне об этом сказать. Хотя в Фасиси нет недостатка ни в оборотнях, ни во львах, а мой средний брат так и вовсе путался со змеей.
Руки тянутся схватить их обоих и размозжить им головы о стенку, но они – слепенькие, дрожащие – уже тянутся к моим соскам, и мне ничего не остается, кроме как дать им кормиться. У двух младенцев, девочки и мальчика, кожа такая же темная, как у меня, а у мальчика на руках и ногах уже видны волосенки; он открывает глаза и смотрит на меня, тая что-то, мне неведомое. Я не знаю, что мне говорить и что делать; Йетунде отошла, и некому преподать мне урок материнства, поэтому я прижимаю его к своей левой груди, и он тоже насасывает. Я сижу на полу, а сама вижу себя, созерцающую себя на полу; в углу обрезок последа приманивает мух, в то время как детеныш и младенец жадно от меня насыщаются.
– Йетунде такого не приносила никогда, – говорит мне этот человек. В мою комнату он входит с таким видом, будто вернулся с войны или с какого-то завоевания, о котором мне не подобает знать. Шлем он снимает, но кольчуга и поножи всё так же на нем, показывая, что, откуда бы он ни пришел, ему скоро обратно, так что даже не суетись.
– Ты заходишь в мою комнату, и это первое, что ты говоришь?
– Из тебя вышло это.
– Это ты занес их туда.
Я всё еще на полу, в ярости от того, что этот мужлан несет мне после того, как заставил меня вот так корчиться враскоряку.
– Как…
– Даже не смей этого говорить.
– Я хотел сказать, как так получилось, что моя собственная жена никогда… а ты…
– Что ты мелешь? По-твоему, я наставляла тебе рога с каким-то кошаком?
– Да нет, что ты! Конечно, нет. Это, наверное, так, проскочило, – говорит он, но так, будто говорит не со мной.
Тогда говорю я:
– Ты как будто говоришь самому себе.
– Так и есть.
Он берет на руки одного из детенышей, мех у которого глинисто-белый, с пятнышками почти как у леопарда. Малыш блаженно урчит от прикосновения своего папочки – во всяком случае, его подобия. Длина детеныша, от носа до хвоста, как от локтя Кеме до большого пальца.
– Возможно, у тебя есть какой-то враг, который наслал на меня порчу, – говорю я.
– Вряд ли, – отвечает он, помогая детенышу взобраться себе на плечо и там его поглаживая, а затем роняя себе на руку. Затем он подносит детеныша прямо ко рту и облизывает ему голову и лапки. Я жду, когда Кеме заговорит, потому что внезапно лишаюсь дара речи.
– Ты не… Ты не мог… Как… Что?
– Я сказал, «наверное, проскочило». То есть минуло целое поколение после того, как у Йетунде никогда не было такого приплода. Отец мой никаких признаков не выказывал, а вот дедушка мог меняться. А двоюродный дед так и вовсе был заправским львом.
– Что ты имеешь в виду? Что они могут превращаться в мальчика и девочку?
– Они уже мальчик и девочка, – говорит он мне резко и категорично. – Не смей называть нас зверями.
– Нас?
– А кого ж еще, – говорит он, с улыбкой укладывая детеныша себе на голову, где тот начинает копаться в его волосах. «Он», а не «оно».
– Никогда не видела, чтобы ты обращался в нечто. Ни рева, ни рыка, даже когда ты играл с Берему. Ты даже и мясо не очень-то любишь.
Кеме смеется, явно надеясь, что его смех согреет меня. Это видно по его глазам.
– Ни один лев при дворе никогда не становился генералом. Все они – игрушки Короля, даже Берему. Нам внушают, что, дескать, к нам не испытывают предвзятости, что мы не ниже их достоинством. Но что-то я не видел ни одного оборотня, который бы возглавлял войско, или давал советы Королю, или решал тактику войны.
– Войны сейчас нет.
– Ты знаешь, о чем я. Это повелось с той поры, как стая гиен напала на своих собственных людей, примерно сто лет назад. Однако я не собираюсь становиться ни дворцовой игрушкой, ни армейским берсерком.
– Но тот оборотень, что ездил с тобой все эти годы, был маршалом?
– Разведчиком – и больше для моей потехи, чем для службы. К тому же он с нами больше не ездит. Ты разве не слышала, что я тебе всю дорогу говорю? Туда, куда бы я хотел попасть, будучи собой, мне путь заказан.
– Ну так иди куда-нибудь еще.
– Эх, простая твоя голова с простыми ответами.
Он одаривает меня невинной улыбкой, но задевает за живое и видит, что я это знаю. Во мне вспыхивает такое раздражение, что впервые за день я силюсь встать, но подгибаются колени. Кеме бросается меня схватить, и так резко, что детеныш сваливается у него с головы и попадает ко мне.
– Куда засобиралась? – сердито спрашивает он, обхватив меня за талию. – Ты еще слишком слаба.
Я в самом деле хочу установить между нами дистанцию, только колени не слушаются. Он помогает мне опуститься на ковер, да с такой нежностью, что даже удивительно. Снаружи Йетунде по-прежнему общается с повитухой, которая всё так же не издает ни звука. Судачат наверняка обо мне; как я всё пытаюсь, но так и не могу стать достойной женщиной, выйти на передний план, хотя у меня таких мыслей сроду не бывало. Я знаю, что до появления этих детей Йетунде пеклась о том, как ей не потерять расположение мужа, но теперь, когда двое из них родились зверенышами, она по-прежнему правящая женщина в доме. Не важно, сколько раз я ей говорила, что не думаю быть здесь главной – эта мысль никогда не задерживалась в ее голове; мысль, что женщина может мечтать или стремиться к чему-то другому. Я стараюсь быть заботливой матерью и не думать о донге.
– И ты думаешь, никто не знает?
– Львы знают. Может быть. Не исключено. Я не спрашивал.
– Они знают. Как ты можешь думать, что им это неизвестно сейчас? Лично я узнала бы женщину даже в темноте.
– Прекрасно. Раз ты говоришь, значит, они знают.
– Я говорю не об этом. А о…
– Прекратим этот разговор, Соголон.
– Иначе ты что, зарычишь?
В глазах Кеме мелькает ярость, но затем он разражается хохотом. Забавно, что это в самом деле так.
Он нагибается ко мне:
– Это было давным-давно, еще в те времена, когда Кваш Кагар послал войско подавить восстание
