помышлял ли он подобным образом посадить меня на цепь? Вот он, в гостиной, растянулся на подушках и смотрит на меня и мой живот, а видит в нем себя, своих, так сказать, рук дело. И не только рук.
– Клянусь богами, ты, наверное, первая женщина, что воспринимает материнство как узилище.
– Ты обрекаешь меня этим на заточение, так что как мне это еще называть?
– Могла бы, по крайней мере, сделать вид, что это приносит тебе хоть какую-то радость.
Случается у меня и радость; точнее, беспричинный восторг. Иногда. Когда, бывает, сидишь и ловишь себя на том, как потираешь живот и втихомолку улыбаешься. Но бывает и так, что невесть откуда наплывает страх, почти перед всем. Страх перед тем, что это рождение будет означать для меня и для этого ребенка – или детей, как продолжает утверждать Йетунде. По этой причине у меня случаются грезы о том, как я бегаю и уворачиваюсь на донге, а с грудей моих свисают два младенца-близнеца, припав к ним своими сосущими ртами. Детишки мой раздутый живот принимают за какую-то хворь или безобразный горб, который того и гляди лопнет, а потому избегают меня и отправляются на весь день играть к своим лесным холмикам.
Как известно, у матерей всё происходит в девятую луну, поэтому меня пугает, когда на третий день седьмой у меня по ногам начинает течь влага. В это время я стою снаружи в близящемся вечере, лущу горох и размышляю, не задается ли кто-нибудь на донге вопросом: что там сталось с Безымянным Юнцом, куда он запропал? И тут во мне происходит сдвиг. Сдвиг – единственное, чем это можно назвать; всё то, что происходило со мной до этого, всё, что я знала и чувствовала. А то, что дальше – это что-то новое, насквозь чужое, и я его ненавижу. Я бегу к Йетунде, потому что она единственная из всех, кому я могу это поведать.
– Сходи на улицу, прогуляйся, – посылает она меня. – Настоящее дело еще не поспело.
Когда остановиться, она мне не говорит, и я брожу и брожу, а детишки, охочие до любого занятия, начинают бродить вместе со мной. Позже тем утром в живот меня лягает лошадь, от укуса скорпиона отнимаются ноги, а в спину мне вонзается демоническая рука, хватает за заднюю дырку и жмет, жмет. Так я себя чувствую, когда этот ребенок лезет из меня.
– Дети, – снова говорит мне Йетунде, а я ору на нее дурниной, а после признаюсь, что это из-за боли. Один сплошной приступ, от которого проще кинуться в обрыв; да видят боги, так было бы легче. А еще лучше было бы меня вскрыть, выпростать это и дать спокойно умереть. Но та боль накатывает валом, затем отступает, а затем возвращается, наполняя желанием разыскать Кеме и медленно его умертвить.
Вот тогда Йетунде посылает за повитухой.
– Она немая, – единственное, что она произносит.
Неправда, когда говорят, что всё, происходившее до родов, после забывается. Я до сих пор помню боль от лошадиного удара, когда тело мое вопило, чтобы я тужилась, а повитуха бесшумно размахивала руками: «Еще нет, еще нет, еще нет», а я ей орала:
– Тогда когда же, ты, дряблая сморчиха-тихушница?!
И до сих пор помню каждый из разов, когда Йетунде и акушерка глядели на струйку часов, затем друг на друга, затем снова на часы. Помню до сих пор, когда одна из них сказала, что сейчас мужчине здесь не место, когда я кричала, чтобы подошел Кеме, чтоб мне пнуть его по морде и выбить хотя бы пару зубов. Повитуха на это рассмеялась, не открывая рта. Становится совсем темно, когда Йетунде кричит, что теперь мне надо тужиться всерьез, а я ору: «Ну а я, блять, по-твоему, что делаю?!» – и тут мое тело начинает тужиться без меня. Верхняя часть моего живота тоже жаждет треснуть, и мне хочется обосрать весь мир, а колени от этой присядочной позы вконец онемели, и всё вокруг мокрое, мокрое, мокрое и красное, красное, красное. Ничего из этого та сука мне не говорит, даже когда хочется сказать телу: «Ну хватит, сдайся», а оно уже давно сдалось, и единственно, что остается, это пыхтеть да отдуваться, пока голос, похожий на мой, ехидно поет: «Вот тебе, огребай по полной». До сих пор помню, как я заливаюсь слезами перед той женой и как та смотрит на меня пустым взглядом, словно я даю ей подарок, для нее никчемный.
И вот выскальзывает один, и немая повитуха подходит с ножом, а я отваливаюсь, но тут Йетунде говорит: «Еще один», а я думаю: «Ну и хорошо, так тому и быть»; а потом, уже молча, она протягивает руки и подхватывает из меня еще двоих.
У одного крик зычный, разбудил бы всех спящих в округе, второй тоже покрикивает, но не так сильно, а двух других что-то не слышно, и вместо них кричу я:
– Что? Что там? Скажите, мертвые они или живые? Что вы, стервы, умолкли?
И тогда они снова смотрят друг на друга, а затем на пеленки.
– Ну так что?! – ору я опять.
– Доверься богам, – говорит мне Йетунде.
– Мне нужны мои дети. Дайте их мне.
– Отдохни, девочка. Ты…
– Дайте мне моих гребаных детей!
Йетунде бросает вопросительный взгляд на повитуху, и та кивает. Я на полу, пытаюсь сесть. Мне подносят первых двух младенцев, туго обернутых; у одного глазки закрыты, у другого открыты, но он ими поводит, ведь вокруг везде новизна. Затем повитуха приносит еще один сверток, но движется так медленно, будто вот-вот грохнется в обморок. Я опять кричу, чтобы она принесла мне моих детей, и она протягивает сверток. Мне приходится развертывать его самой, и тут я сама чуть не падаю.
Там внутри два львенка: один спит, другой бодрствует.
Краем уха я слышу, как обе женщины расхаживают и дергаются, гадая, что же они скажут Кеме, вместо того чтобы гадать, что он скажет мне. Моя голова не успокаивается, в ней догорают остатки колючей злобы, но вслед за ней появляется страх, затем печаль, а затем они исчезают в удивлении – и всё это проносится в голове за считаные тревожные секунды. Мелькает мысль, что Йетунде вот-вот вернется и скажет: «Это маленький розыгрыш, который я тебе устроила. Мне кажется, смешно, правда?» Или же это колдовство, а значит, я под проклятием ведьм, то есть и я сама в каком-то смысле ведьма. Или что некий враг наложил заклятие на этот дом или на
