в Пурпурном Городе. Генерал распорядился взять озеро Аббар ночью, на лодках, плыть в них на восток и штурмовать город. Взять, стало быть, с тыла. Берему был единственным, кто сказал, что течение озера извечно толкает лодки к западу, и нас там раскроют еще за день, ибо что такое Пурпурный Город, как не один большой маяк? Он даже рассказал генералу о пещерах, что проходят под озером. Знаешь, что он услышал в ответ? «Единственный звук, нужный мне от берсерка, – это рев». И пять сотен солдат оказались убиты еще до того, как достигли суши, потому что никто не захотел прислушаться к советам долбаного котяры. Его даже посадили за непослушание, потому что он не переставал порыкивать по этому поводу. Ты знаешь, каково это, когда к тебе никогда не прислушиваются?
На это у меня есть что сказать. Ох есть! Прямо сейчас.
– Нет, эта участь не для меня, ты слышишь? Я отказываюсь от нее. Я, стоящий в этой форме.
Я смеюсь.
– Что? Что опять?
– Ты называешь это «формой». Форма, неотличимая от любой другой. Кто я такая указывать тебе, кто такой ты?
– А ты знаешь, каково это – быть мной? Никогда не задумываться о своем дыхании, но постоянно думать о том, как одеваться, что говорить? Это я, одетый в человеческую кожу. При этом я должен смирять, успокаивать свою собственную шкуру!
– А с обликом льва такое тоже происходит?
– Нет.
– Постоянно донимает стыд?
– Это не стыд, женщина. Я знаю…
– Знаешь что?
– Еще раз говорю: прекратим этот разговор.
– Не забывай, у тебя их еще три, – говорю я, и он перепрыгивает к другим сверткам, в то время как детеныш снова находит мою грудь. Заглядывая внутрь каждого свертка, Кеме с широкой улыбкой оглядывает своих новых детишек. Я вижу это впервые, но чувство такое, что многие женщины видели это и раньше меня – этот огонек в глазах и красноречивую, владетельную усмешку: «Вот, это от меня».
– Глянь на его волоски. Хоть он даже и не лев.
– Пока не лев, – говорю я себе.
Он сейчас баюкает всех троих, успокаивая первую девочку, когда та начинает плакать, – я уже узнаю ее голос. На лице Кеме я вижу новое выражение, которого прежде никогда не видела и для которого не могу найти слов. Что-то вроде покорности; или нет, того сладкого блаженства, после того как он брызгает семя; хотя нет, и не это – скорее облегчение или удовлетворенность, хотя я не знаю, как она выглядит. Или, может, это взгляд, свойственный только отцам при созерцании предмета их гордости – слово вырывается невольно, как будто я уже приняла всё это. Кеме склабится и ухмыляется, воркует и издает звуки, в которых я не без удивления узнаю мурчание котяры.
«Я не узнаю этого человека. Кто он, этот новый, впервые пришедший домой за три года?» – спрашивает голос, звучащий как мой. Вот она истина. Если вглядеться, то с другими своими детьми он действительно ведет себя как лев. Когда в настроении – может поиграть; говорит им, по каким улицам не ходить, каких людей сторониться; выпрыгивает на защиту, когда во двор заползает змея, но по большей части их даже не видит.
– Покажи мне его, – говорю я.
– Мальчика или девочку?
– Да не ребенка. Себя. Того, которого ты прячешь.
До Кеме доходит не сразу.
– Прямо здесь?
– Ты жмешься как девушка перед парнем.
– Если б ты хоть что-то в этом смыслила!
– Не артачься, а дай своим детям увидеть тебя таким, какой ты есть.
– Чего на меня смотреть: я вот он.
– Таким ты хочешь, чтобы тебя видели люди. Это две разные вещи и сущности.
– Девочка, говорю тебе, я не меняюсь ради…
– Это не армия, а я не твой начальник. Дети должны увидеть своего отца, пусть даже всего один раз.
Он смотрит на меня потерянно, как проигравший в схватке, и опускает детей на землю. Я сижу, ничего особенно не ожидая, но тем не менее начеку. Внезапно Кеме хватается за живот и мучительно скручивается; все происходит так быстро, что я беспокойно вздрагиваю: как бы он не упал, изойдя на рвоту. Прерывисто кашляя, он дергается как в конвульсиях, затем пьяно покачивается, кренится и тяжко припадает на одно колено, ко мне спиной. В этой позе он снова вздрагивает и исторгает утробный стон, медленный и мучительный, как смерть. Я пытаюсь встать, но Кеме сердитым взмахом велит оставаться на месте. Тот странный припадок накатывает на него волнами, примерно как на меня сегодня утром. Слышится тяжелое натужное пыхтение, словно он вытесняет нечто, давящее изнутри. Я уже жалею, что пристала к нему со своей просьбой. За все три года я не замечала на нем ни одной шерстинки – то есть если он когда-нибудь и менял облик, то невесть когда. «Неправда, – говорит мне голос. – Он менялся каждый день, с той самой поры, как вы с ним встретились».
Кеме, каким я его вижу каждый день, – это беспрестанная изменчивость; форма, которая никак не может устояться. Сейчас он сбрасывает кольчугу и стаскивает тунику с такой силой, что та трещит по швам. Сначала я вижу, как в длину и вширь раздаются ягодицы, как будто под его кожей течет вода, заполняя бедра и ноги, накачивая мышцы и сухожилия. Затем книзу от поясницы начинает прорастать шерсть, образуя сзади хвост; все это под вой и утробное рычание. Голова разбухает копной волос, светлее и прямее, чем его собственные, – дикое запущенное поле, становящееся все более густым и косматым. Уже не волосы, а грива; струясь по спине, она сращивается с шерстью на бедрах, в то время как кожа становится темно-золотистой, а спина расширяется будто капюшон кобры. Кеме оборачивается ко мне: его шея сделалась мощной как таран, а уши округлыми, с меховой опушкой. Чернота зрачков расплывается во весь глаз, лоб устремляется к лицу, нос ширится книзу, и Кеме сердито фыркает ноздрями. Над ртом пробиваются жесткие усы, а снизу курчавится золотистая бородка. Мелкий животик, образовавшийся после трех лет опеки двоих женщин, вновь стиральная доска. Он пробует встать, хотя изменение еще не довершено; при вставании шерсть на груди отливает золотистым огнем, переходит на живот и топорщится над членом. Вдвое крупнее, чем раньше, красотой он превосходит всех, кого я когда-либо видела; с таким не сравнятся ни женщины, ни мужчины, ни сами звери. Своим видом он распаляет меня как раньше – еще до того, как впервые меня позабыл.
– Какой ты большой, – отмечаю я, глядя ему при
