грудь:
– Отлично. Не думаю, что с лактацией настанут заминки. Вы можете ухаживать за ребенком, пеленать его. В палате есть отдельная душевая… – в больнице Фаина впервые увидела комнаты с собственным душем.
Отыскав в воде канат, она притянула ближе раскачивающуюся лодку. Пирс Фаина заметила из окна, словно бы невзначай, рассматривая территорию. Девушка оценила каменную стену, отделяющую парк от берега:
– То есть от пляжа, – поправила она себя, – но, кажется, есть калитка и выход не охраняется… – калитка оказалась закрытой, но только на щеколду. Фаина ожидала колючей проволоки, осколков битого стекла, на ограде, или вохровской будки, но, судя по всему, госпиталь считался безопасным. Шпилька ей пригодилась:
– Пришлось попугать девушку, – призналась она мальчику, положив его на дно лодки, – сделать вид, что я ей уперла шило в шею… – о шиле ей рассказал ухажер, из уголовников:
– Волк хорошо владел таким ударом, – объяснил Фаине парень, – одно движение, и… – он сделал недвусмысленный жест. Связанная чулками медсестра, с кляпом во рту, отправилась в ванную комнату. Фаина облачила ее в собственный больничный халат. Больше всего она боялась нарваться в вестибюле, на вахтера или врачей. При переводе она заметила, что в коридоре никого нет:
– Раньше я слышала стук сапог, везде расхаживала охрана… – Фаина не могла знать, что, по распоряжению товарища Котова, бойцов перевели этажом выше, к палате интенсивной терапии, где приходила в себя Саломея. Неосвещенный вестибюль пустовал:
– Наверное, вахтер ночью не дежурит, а все врачи… – Фаина нахмурилась, вспоминая слово, – они в ординаторской… – торгуя анашой, она познакомилась с медсестрами, воровавшими из больниц наркотики. Девушка знала распорядок работы госпиталей:
– Ночью гораздо меньше персонала, что мне только на руку… – перевалившись через край лодки, она подхватила просыпающегося мальчика. Ветер был легким, но Фаина не бралась за весла:
– Пусть нас отнесет дальше, в открытое море… – она вытянула мокрые ноги, – Исаак сейчас потребует грудь… – за день она поняла, что мальчику пока надо только есть и спать:
– Пусть так и делает, сколько хочет, – ласково улыбнулась Фаина, – бедное дитя, он лишился матери. Ничего, я о нем всегда позабочусь… – она пока не думала о будущем:
– Сначала надо выбраться отсюда, прибиться к казахам, кочующим по пустыне. На них милиция внимания не обращает. Надо украсть чистый паспорт… – документы Елизаровой Фаине было никак не забрать, но метрика надежно покоилась в ее белье, – я сделаю вид, что рожала дома. Мальчика оформят, как моего сына… – она держала в руках еврейского ребенка.
Заметив карточку, над кроваткой младенца, девушка, сначала, не поверила своим глазам.
Летом сорокового года, по дороге в санаторий ХТЗ, в Крыму, на перроне станции Лозовая родители передали ее с рук на руки бабушке, матери отца. Увидев плетеную корзину, отец вздохнул:
– Мама, зачем? Я посылаю тебе деньги. Неудобно, ты мать коммуниста, вдова ударника труда, а стоишь с пирожками, на вокзале… – бабушка приосанилась:
– У меня лоток горторга, милый мой. Для столовой у меня силы не те, а за моими пирожками люди годами приезжают, каждое лето… – до революции, дед Фаины заведовал станционным буфетом:
– И после революции тоже, – объяснила ей бабушка, – мы с ним на пару людей кормили… – за три месяца в Лозовой, с бабушкиным куриным супом и варениками, Фаина вытянулась и загорела. Девочка пропадала в вишневых садах, купалась с местными ребятами, в мелкой реке:
– Там я и научилась грести. Бабушка, по секрету, показала мне, как зажигать свечи, в пятницу… – утром пятницы Фаина, с бабушкой, шла в скромный домик, на окраине Лозовой. В плетеной сетке, на руке пожилой женщины, свешивала голову живая курица:
– Мы несли птицу резнику, – вспомнила Фаина слово, – то есть шойхету… – старичок в картузе усаживал Фаину в прохладной комнатке, в компании потрепанных книг, с пожелтевшими страницами. Девочка рассматривала черные буквы:
– Похоже на идиш… – родители выписывали ей детскую газету, «Зай грейт», – можно попробовать прочитать… – кое-какие слова она узнавала. Застав ее шевелящей губами, бабушка пошепталась со старичком:
– В конце концов Исаак тоже к вам ходил, – услышала Фаина, – задолго до того, как он стал посещать партсобрания… – резник, оказавшийся еще и учителем, меламедом, объяснил Фаине, что язык называется святым:
– Не мамелошн, не идиш, а лошн-койдеш, – подумала девушка, – иврит, на нем говорят в Израиле… – она легко разобрала слова на карточке:
– Мальчик Судаков, – Фаина покачала размеренно сосущего ребенка, – я тебе все расскажу, когда ты подрастешь… – девушка оглянулась. Каменистый пляж превратился в темную полоску, рядом смутно белели здания госпитального комплекса. Крупные звезды отражались в едва плещущемся море. Над волнами повис яркий кусочек луны. Остановившись, мальчик любопытно поводил глазками:
– Кушай, – заворковала Фаина, – кушай, заинька, кушай, мой хороший. Мы с тобой не пропадем, Исаак Судаков…
Черная точка лодки растворилась на западе, слившись с ночным небом.
Председатель Комитета Государственной Безопасности, генерал Иван Александрович Серов, прилетел на экспериментальный полигон ближе к вечеру.
Над Аральским морем повисло жаркое марево, ветер гонял по бетонке белый песок. Пыль забивалась в рот, лезла в глаза. Серов, отплевываясь, прищурившись, сбежал по трапу:
– Предупреждаю, гражданин Эйтингон, – сказал он, вместо приветствия, – после дозаправки, машина будет готова уйти в обратный рейс. Собирайте пожитки, если они у вас имеются… – Серову почти хотелось отправить старого маразматика, как он думал об Эйтингоне, куда-нибудь на Колыму:
– Пусть вкалывает в вечной мерзлоте, а не сидит в благоустроенном коттедже, попивая коньяк, растяпа… – судя по утренней радиограмме, пришедшей с острова Возрождения, сын его светлости бесследно исчез. Профессор Кардозо валил случившееся на проклятую зэчку Елизарову:
– У нее начался послеродовой психоз, – развел руками профессор, – в этом есть и моя вина. Я сказал, что у нее родился мальчик… – Сабуро-сан не помнил пола мертвого младенца, в карточку Елизаровой тоже ничего не занесли:
– Увидев здорового ребенка, приложив его к груди… – Кардозо вздохнул, – она потеряла контроль над психикой. Но вообще… – торопливо добавил профессор, – пол младенца значения не имеет. Елизарова сошла бы с ума и при виде девочки… – поинтересовавшись исходом психоза, Эйтингон услышал бесконечную литанию убитых разными способами младенцев и покончивших с собой матерей:
– В конце концов, похожего на его светлость ребенка, отыскать, дело одного дня, – напомнил он себе, – в стране хватает домов младенца. Но мерзавка Саломея, услышав о пропаже сына, может отказаться поднести ручку к бумаге… – скрывать происходящее от пришедшей в себя Саломеи было бессмысленно. Профессор Кардозо вызвался поговорить с женщиной:
– Госпожа Судакова моя будущая супруга, – напыщенно сказал он, – я должен поддержать ее, в трудную минуту… – матримониальные планы Саломеи Наума Исааковича не занимали:
– Пусть ставят хупу, венчаются, посещают мечеть… – он сдержал ругательство, – Кардозо сейчас будет плясать под ее дудку. Она упрется, проклятая дрянь. Она не напишет письма, пока не получит ребенка… – Эйтингон разослал фотографии Елизаровой, или Генкиной, в соответствующие управления, в Ташкенте и Алма-Ате. Глядя на карту Средней Азии, ему хотелось закрыть глаза:
– Проклятая Марта пряталась в Казахстане, здесь она перешла китайскую границу, с отродьем Антонины Ивановны… – бывший Володя Иванов, ставший бароном де ла Марком, по словам Саломеи, собрался в военную академию:
– Еще один волчонок, – хмуро подумал Наум Исаакович, – не сомневаюсь, что его деньги пойдут на содержание шпионских гнезд, вроде «Голоса Европы». Он миллионер, как и его кузина, Маргарита, владелец половины крупнейшей угольной компании на континенте…
У казахов и узбеков, живших по берегам Арала, имелись лодки. Елизарова тоже угнала госпитальную посудину, однако патрульные катера, прочесавшие море, не нашли и следа женщины:
– И не найдут, – понял Эйтингон, – если она наткнулась на рыбаков, она давно на суше, а вокруг тысячи квадратных километров суши… – узнав об уголовном прошлом Елизаровой, он насторожился, но потом обругал себя:
– Дамочка почти десять дет пробыла в местах, не столь отдаленных. В сорок пятом, когда покойный мистер Кроу и его светлость явились в Москву, ей было двенадцать лет. Хотя она беспризорница, болталась на вокзалах. Она могла наткнуться на Волка,
