ощущение – как раз в то время у меня роман с дочерью богатого судовладельца.
Радости от встречи с родителями и Романом нет конца – и в то же время я понимаю, что это мой последний приезд в наш дом, и неизвестно, когда мы увидимся в следующий раз. Сара рассказывает, как будто рассчитывает меня этим обрадовать, что с их отъездом уже почти все организовано – но не в Швецию, как мы планировали, а в Канаду. Им помогает доктор Зайдман.
Она понимает, что будет нелегко, особенно Пинкусу – в Польше у него свое дело и великолепная репутация. Как-то раз она говорит таинственно и задумчиво, что они могли бы и остаться, они уже старые, но вот Роман, которому только что исполнилось шестнадцать – ради него они просто должны уехать. У евреев в Польше нет будущего, к тому же Польша стала насквозь коммунистической, как Советский Союз. Они надеются, что потом и я смогу переехать в Канаду, что мы снова будем все вместе… и я ловлю ее тоскливый и умоляющий взгляд.
Доктор Зайдман родился в еврейской семье в Восточной Польше. Его отец рано умер, мать в одиночестве и страшной бедности воспитала его и сестру. В тринадцатилетнем возрасте он один сбежал в Канаду. В шотландской миссии в Торонто, куда он пришел, чтобы получить продовольственный пакет для бедных, мальчик потерял сознание от голода и истощения. О нем позаботились, дали возможность окончить школу, затем миссия оплачивала его учебу на теологическом факультете университета в Торонто. Он блестяще закончил университет и получил стипендию для продолжения теологических исследований. Он жил в семье главы миссии, принял христианство, женился на его дочке и стал продолжателем дела тестя. «Вообще-то, что-то с ним не так», – обронила как-то Сара. Никаких сомнений в том, что он глубоко верующий христианин, нет, но жена называет его Мойшеле – вряд ли есть более типичное еврейское ласкательное имя, она научилась готовить все типичные блюда восточноевропейских евреев: паштет из печени с рубленными яйцами, фаршированную рыбу, крепли.
Доктор Зайдман был назван в предыдущем году «Человеком Года» в Канаде. Вскоре после войны он приехал в Польшу, чтобы разыскать своих родственников. Выяснилось, что единственный, кто выжил – это Пинкус, приходящийся ему какой-то отдаленной родней. И теперь Зайдман устраивает въездные визы для всех троих. Он обещал помочь им всем, чем сможет, когда они переедут в Торонто.
Сара уже закрыла свою зуботехническую лабораторию. Она продолжает решать все практические семейные вопросы и страшно балует Пинкуса и Романа, чем они с удовольствием пользуются. Я тоже совершенно естественно окунаюсь в это море непрерывной заботы и предупредительности. В общем, все как обычно, но не совсем – в доме царит тяжелая атмосфера напряженного ожидания и неуверенности. Родители нагружают меня кучей каких-то вещей – что-то из них представляет определенную ценность, но в основном семейные реликвии. Хотят, чтобы я забрал все это в Швецию.
Сара покупает новый чемодан, и он во время моего пребывания постепенно заполняется – вручную вышитые носовые платки, гардины из тонкой прозрачной ткани, никому не нужная старая библия, коллекция марок примерно такой же ценности. И самое главное – фотоаппарат «Лейка». Целый год, пока я его не продал, фотоаппарат был моей самой ценной вещью. Я много раз закладывал его в ломбард, если задерживалась стипендия Еврейской общины.
Роману, как я уже сказал, исполнилось шестнадцать лет. Он вырос, у него появилась уверенность в себе. В этот приезд мы очень сблизились. Он научил меня плавать в ченстоховском бассейне – до этого у меня не было случая научиться плавать, хотя мне уже двадцать два года. Мы ходим вместе на футбол и в театр. У нас зародилось и окрепло взаимоуважение, сохранившееся на всю жизнь – мы до сих пор очень близки, жаль, что судьба распорядилась так, что мы живем на разных континентах.
Пинкусу к моменту эмиграции исполнилось шестьдесят четыре года. Война оставила в нем неизгладимый след, но это по-прежнему физически и духовно сильный человек. У него седая, почти белая львиная грива, он статен и гибок. Дружеская улыбка без тени угодливости и привычка прямо смотреть в глаза внушают абсолютное доверие, он излучает мудрость, щедрость и благородство. Работа в ателье – его жизнь, его гордость и способ уйти от действительности.
В этот раз мы разговариваем с ним чаще обычного – и впервые как два взрослых человека.
Как-то вечером я рассказываю ему о дочери судовладельца и пускаюсь в рассуждения, что вряд ли стоит связывать себя женитьбой, пока у тебя нет профессии, нет положения в обществе, пока ты не уверен, что сможешь содержать семью – жениться, говорю я, надо не раньше сорока, как это сделал сам Пинкус. Мы идем по Аллее Свободы и молчим. Потом отец посмотрел мне прямо в глаза и медленно и серьезно сказал: «Все это было справедливо в двадцатые годы, а сейчас – конец сороковых. Да, тогда это было так, но не вздумай воспринимать мои слова, сказанные давным-давно, как руководство к действию. Наоборот, есть свои преимущества в том, чтобы жениться рано, нарожать детей и увидеть их взрослыми до того, как состаришься».
Вот и все, что сказал Пинкус, но этого было достаточно, чтобы освободить меня от ложного мифа о несуществующей семейной традиции. Он поздно женился из-за тяжелых обстоятельств, позднего становления – но вовсе не потому, что не хотел. Его слова запали мне в душу. Но я все же не побежал немедленно делать предложение дочери судовладельца.
Нина и Хеленка приезжают к нам на пару дней. Я знакомлю их со своими родителями и братом. Когда через неделю приходит время уезжать, родители провожают меня до Варшавы и Пинкус встречается с Ниной еще раз. Мы едем втроем на дрожках – в Варшаве это по-прежнему главный городской транспорт. Это мой последний день в Польше, я подавлен, понимая, что теперь долго не увижу своих родителей – и, должно быть, поэтому сух и небрежен с Ниной.
Мы отвозим Нину в гостиницу. Она спрашивает, во сколько мы встречаемся на станции, и я раздраженно обрываю ее.
Наступает молчание, слышно только ритмичное цоканье копыт упитанной гнедой лошади и подбадривающее чмоканье извозчика на козлах впереди. Потом Пинкус говорит с упреком и грустью на идиш – он всегда говорит на идиш, когда хочет быть точным: «Как ты мог, Йоселе? – он помолчал. – Такая прелестная, такая хорошая девочка – asaa lachtyk majdl – задает тебе совершенно невинный вопрос, и как ты ответил? Мне стыдно за тебя».
По дороге в Швецию я стараюсь быть как можно более предупредительным с Ниной.
Это вторая и последняя встреча Пинкуса с
