моей будущей женой. Но Пинкус подчеркнул, как ему нравится Нина. A lachtyk majdl – в буквальном переводе «лучистая девушка». И он уже сказал, что он думает о моих глубокомысленных рассуждениях о ранней женитьбе.
Пинкус поможет Нине еще раз, заочно, через одиннадцать лет после этого, незадолго до своей смерти.
Когда мы поженимся и у нас появятся дети, Лена и Стефан, Нина со свойственной ей щедростью предложит мне заниматься наукой – «иначе ты будешь в разладе с самим собой». В то время еще не было никаких стипендий для исследователей, и ее предложение означало, что мы все будем жить на ее зарплату. И она справляется с этим, умудряется даже нанять няню, чтобы брать больше ночных дежурств и работать полный рабочий день. Она еще выдает мне карманные деньги. Так продолжалось, пока я не закончил аспирантуру, защитил диссертацию и получил все необходимое, чтобы начать научную карьеру.
Но мне хочется совместить несовместимое. Нина должна не работать, а сидеть дома с ребенком, как Сара, когда мы с Романом были маленькими. Мне непременно нужно, чтобы мои дети жили в той же атмосфере, что и в моем довоенном детстве, но это совершенно нереально. Постоянно возникающие на эту тему разговоры выводят и меня, и Нину из равновесия.
Весной 1959 года, сразу после защиты диссертации, я, после вмешательства доктора Зайдмана «на высшем уровне», получаю месячную визу в Канаду, чтобы навестить умирающего от рака желудка Пинкуса. Мы с Ниной с трудом наскребли денег на самолетный билет до Торонто.
Пинкус знает, что его ждет. Он уже не встает, измучен и истощен, но на удивление спокоен. Сара постелила ему в мастерской, чтобы он мог помогать – по крайней мере, советами – последнему его помощнику, у которого к тому же и фамилия – Помочник. У Пинкуса полно времени для меня, мы долго не виделись и оба знаем, что это наша последняя встреча.
Как-то раз, когда мы остаемся одни в вечерней полутьме и негромко беседуем, не зажигая света, я, стесняясь, рассказываю ему, что Нина вынуждена работать, хотя у нас двое маленьких детей – шестилетняя Лена и пятилетний Стефан. Как всегда, Пинкус с его безошибочным чутьем мгновенно оценил серьезность проблемы. Он с трудом приподнял голову с подушки и с полузакрытыми глазами сказал: «Ты сделал свой выбор, Йоселе. Ты женился на девушке, которая добилась того, что стала врачом. Чего же ты хочешь теперь – чтобы она мыла твои кастрюли?» Мы оба молчим – Пинкус потому, что устал и ему нечего больше добавить, я – потому, что осознал смысл его слов.
В комнату зашла постоянно теперь несчастная и печальная Сара – взглянуть на своего Пинкуса, которому она ничем уже не может помочь. Мне повезло, что она не зашла раньше, и я успел задать этот важный для меня вопрос, а Пинкус успел на него ответить.
Мы больше не говорим на эту тему. Мне хватило того, что я услышал – и услышал именно от него. Много лет позже Нина скажет мне, что ее жизнь стала заметно легче после моего возвращения из Торонто – и моя тоже.
Но сейчас, когда я возвращаюсь в Швецию после моего последнего посещения Пинкуса и Сары в Ченстохове, я еще ничего не знаю о том, как в дальнейшем сложится моя судьба.
Вскоре после возвращения в Швецию, в конце лета 1948 года, истек срок моего вида на жительство в Швеции. Нина, Хеленка и Алекс получили извещения, что их вид на жительство продлен – я не получил вообще ничего. Через несколько недель я сам пошел в полицию, где женщина-полицейский вежливо сообщила, что у них нет никаких инструкций от иммиграционного ведомства. Она даже попыталась успокоить меня – такие задержки бывают, я не должен волноваться. Что ж, надо ждать, я еще не понимаю тогда, какие тяжелые психические последствия имеет длительное пребывание в неизвестности – постоянное чувство неуверенности, грызущего беспокойства, что бы ты ни делал, все время присутствует одна мысль – что будет со мной завтра? Где-то, я даже точно не знаю где, где-то в бесконечных коридорах иммиграционной службы кочуют из кабинета в кабинет таинственные бумаги, определяющие, обладаю ли я всеми необходимыми качествами, чтобы иметь право остаться в Швеции и продолжать учиться. Продолжать жить.
Весенний семестр 1949 года – пятый и последний семестр перед кандидатским экзаменом. Я добросовестно посещал все лекции и семинары, получил все зачеты, но пока сдал всего лишь один предмет. Только в конце четвертого семестра, на Рождество 1948 года, я понимаю, что пора взяться за дело. Речь идет том, чтобы параллельно с новыми курсами разделаться с задолженностями по всем предметам, входящим в предстоящий экзамен – и, похоже, мне это удается.
У Нины меньше долгов, и она сейчас готовится к экзамену по анатомии. Анатомия – самый большой, самый трудный и самый скучный предмет из тех, что нам надо сдать. Зубрить анатомию – примерно то же самое, что учить наизусть четыре толстенных тома стокгольмского телефонного справочника. Нина, с ее ясным и практичным умом, просто ненавидит анатомию, ей кажется совершенно ненужным для будущего врача помнить наизусть все мельчайшие кости, мельчайшие мускулы – с указанием места, откуда они берут начало и куда прикрепляются, каждый кровеносный сосуд, щель, анастомоз, нерв, все ядра и цистерны головного и спинного мозга. Нина расспрашивает всех своих знакомых врачей, и они заверяют ее, что забыли все это самое большее через месяц после экзамена – и ничего, прекрасно работают. Кроме того, кому есть дело до какой-нибудь крошечной мышцы на безымянном пальце левой руки? Разве что хирургу, посвятившему себя болезням безымянных пальцев… Ее красноречие находит все новые и новые нелепые детали, ее просто невозможно остановить, она не прекращает жаловаться, хотя давно уже поняла, что все это придется выучить – все эти косточки, мышцы, связки, сосудики и нервики, ядра и ядрышки. Она просит меня заниматься вместе – одна она просто не выдерживает. Я, конечно, соглашаюсь, даже не подозревая, что это начало моей счастливой и долгой жизни с самой прекрасной и необычной женщиной в мире.
Требования чрезвычайно высоки. Нужно потратить массу времени, чтобы выучить три толстых тома Раубера Копша и два прекрасно написанных, но еще более толстых тома топографической анатомии Корнинга. Время идет быстро, и мы вынуждены зубрить – вначале дни, а потом и ночи напролет, чтобы успеть все выучить. И вскоре происходит неизбежное.
Нина снимает комнату вместе с Хеленкой, у меня – отдельное жилье, поэтому мы занимаемся в моей комнате. Госпожа Бьоркман знает, что Нина все время проводит у меня, но не возражает – похоже, ей нравится
