заботлив и внимателен, расспрашивает меня, как идут дела, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Потом он задумчиво, как бы для себя, добавляет, как важно было бы Польше иметь побольше информации о шведской промышленности. Шведы достигли больших успехов, а Польше для восстановления народного хозяйства очень нужны технологии…
Он как бы ничего и не предлагает, все это звучит так, как будто он делится со мной своими непростыми проблемами. Тем не менее я на всякий случай объясняю ему, что понятия не имею о шведской промышленности и вообще не интересуюсь этими вопросами. Тогда он уговорил меня поучаствовать в совместном польско-шведском студенческом велопробеге, организованном и оплаченном польским посольством. В конце концов, с польским консульским паспортом и шведской визой в кармане я отправляюсь в Польшу, чтобы повидаться с родителями.
Мы проводим вместе несколько волшебных недель, и я совершенно не думаю, как шведская иммигрантская служба расценит мои действия. Молодой человек, приехавший в Швецию как беженец от режима, через полтора года возвращается в свою страну – и, судя по всему, не подвергается никаким преследованиям. Принимает участие в польско-шведских мероприятиях, несколько раз побывал в польском консулате. Сбежал из коммунистической страны – а ходит на собрания Кларте, читает там какие-то лекции.
Но этого мало. Я еще немало поспособствую тому, чтобы предстать в глазах властей как в высшей степени сомнительная личность.
Сара рассказала мне, что в Польше – неофициально, но все об этом знают, – письма за рубеж перлюстрирует, и спрашивает, нет ли такого адреса, куда она может написать так, чтобы отправителя нельзя было проследить. Я дал ей адрес стокгольмской общины в Уппсале и выдуманное имя. После этого она посылала несколько писем на этот адрес, иногда с деньгами. Как-то раз на доске с именами тех, кому пришли письма, я обнаружил записку с просьбой получателя письма на выдуманное мной имя явиться в канцелярию. Там я получил наполовину вскрытое письмо, в котором лежали две двадцатидолларовые бумажки. Думаю, что это тоже было неосторожным поступком со стороны беженца – получать письма на фальшивое имя, да еще и пусть с небольшими, но все же деньгами.
Алекс и я проходим курс химии. В один прекрасный день нас вызвал профессор Гуннар Бликс и озабоченно показал нам копию письма из министерства образования – мы не можем продолжать наши занятия в уппсальском университете. Я не сразу понял бюрократический язык этого короткого послания, но содержание его помню до сих пор.
Им стало известно, что на медицинский факультет было принято сверх нормы четыре студента. Они считают своим долгом разъяснить, что это было сделано только ввиду особых обстоятельств военного времени, а вышеупомянутые обстоятельства, по мнению автора письма, в настоящее время являются недействительными… и так далее и тому подобное. Заключение: уппсальский университет допустил ошибку, не поставив в известность министерство, у них не было права принимать нас на учебу – поэтому мы должны быть отчислены. Подпись: Захариас Топелиус, секретарь.
Профессор Бликс говорит, что он получил копию просто для ознакомления, и ректор его по этому поводу не вызывал, так что пока мы можем продолжать учиться, но его совет – как можно скорее добиться приема у ректора, профессора Фредрика Берга.
Нина и Хеленка тоже узнали об этом от своего заведующего кафедрой. Обе готовы к бою. Мы решаем вначале посоветоваться с симпатичным и вызывающим доверие помощником ректора Бенгтом Нюленом.
Он пытается нас подбодрить. Он тоже слышал об этом письме, все о нем слышали – это возмутительно. Он не согласен с таким решением. Он тоже советует нам идти к ректору: «Достойный человек», говорит про него Бенгт.
Но результат нашего визита к Бергу далеко не такой обнадеживающий. Он вежлив, но очень официален. Он очень сожалеет, он конечно же поговорит со всеми, от кого это зависит, но содержание письма Топелиуса достаточно однозначно. Он не хочет внушать нам какие бы то ни было иллюзии.
Мои сокурсники что-то затевают, судя по всему, это связано с моими проблемами. Приятно, что они принимают это близко к сердцу, но что они могут сделать? Даг Халльберг собирает подписи в мою защиту на нашем и других курсах, он очень деликатен, старается делать это в тайне от меня. Мои товарищи подстерегают профессоров с нашей и других кафедр – те обещают им поддержку. У ректора Берга они устраивают настоящую демонстрацию.
Я об этом ничего не знал, пока меня не вызвал к себе ректор и не рассказал, что меня очень активно поддерживает общественное мнение и что такая поддержка облегчает и его задачу. Он собирается лично встретиться с чиновниками из министерства по этому поводу. Он признает, что университет допустил ошибку, но это была ошибка из добрых побуждений, поскольку правила в то время были довольно запутанными, и уж во всяком случае, от этой ошибки не должны страдать мы – раз нам разрешили учиться, было бы несправедливо лишать нас этой возможности из-за ошибки университетского руководства. Итак, нам разрешили пока продолжать учиться – до особого решения.
Еще через три недели нас вызывает радостный Бенгт Нюлен – все в порядке. А еще через несколько дней приходит официальная бумага.
Сара и Пинкус мечтают переехать в Швецию, чтобы мы все снова могли быть вместе. Но для этого необходимо, чтобы кто-то гарантировал одному из них работу. Я обхожу чуть ли не все мужские ателье в Стокгольме, рассказываю, какой выдающийся портной мой отец, но это не помогает. Одна и та же причина – возраст. Глубоко огорченный, я пишу им, что не могу ничего сделать.
Зато я еду второй раз в Ченстохову. Нина едет со мной, Хеленка уже уехала.
Я совершенно не умею паковать. Всегда в последнюю секунду вспоминается какая-то мелочь, которую я забыл положить. Являюсь на вокзал с большим чемоданом, который, как мне кажется, набит битком, и тремя бумажными пакетами.
Пассажиров почти нет – желающих поехать в Польшу летом 1948 года очень мало. Нина, я и Мотек Биренбаум, разместившиеся в одном купе – едва ли не единственные пассажиры во всем вагоне. Дорога длинная, у нас полно времени. Нина критически наблюдает, как я копаюсь в моих пакетах. В конце концов, она не выдерживает и просит разрешения перепаковать мой багаж. Она разложила мои вещи на полке, рассортировала каким-то одной ей известным методом – и оказалось, что все прекрасно умещается в чемодане, и еще осталось свободное место. Думаю, что именно во время этого долгого путешествия, или потом, в Ченстохове, у меня промелькнула мысль, что такой подруги на всю жизнь, как Нина, найти невозможно. Но пока это только мимолетное
