их больше нет. На меня же они производят обратное действие: я задумываюсь, во что превратились те, кто лежат в земле. Я с трудом отделался от этой мысли, даже когда увидел начертанное выпуклыми золотыми буквами мамино имя. Прошло почти сорок лет с тех пор, когда я в последний раз слышал ее голос. Сколько бы я ни пытался вспомнить ее черты, вспомнить звучание взвешенных и ироничных слов, окрашенных ее неповторимой интонацией, – несмотря на нечеловеческие усилия, я всегда понимал, что стою перед немыми останками, гниющими под могильной плитой.
– Вероятно, сейчас нам полагается погрузиться в молитву, – сказал я, чтобы разрядить обстановку.
– Сначала отведи меня к папе, потом строй из себя циника.
– Ты у нас соблюдающая.
– Не очень.
– А что с изучением мудрости раввинов?
– Продолжаю изучать, а ты как думаешь? И даже прекрасно ее применяю. Знаешь, что говорил раввин Менахем Мендл из Коцка?
– Я о таком даже не слышал.
– “Бог там, куда его впускают”. Так вот, в последнее время я никак не могу найти для него подходящий уголок.
Решив, что она намекает на трагедию, перевернувшую ее жизнь, я заговорил о другом. Но одно мне непременно нужно было ей сказать. Возможно, оттого что я долго носил это в себе, мне не удавалось нащупать нужные слова. Поэтому я выдал довольно загадочную фразу:
– В общем, – подмигнул я Франческе, – оказалось, затея была не очень.
И тут случилось то, чего я никак не ожидал. Франческа напряглась. Задергавшиеся от тика веки как будто хлопали сами собой. Она смотрела на меня с изумлением и так строго, что я с трудом выдерживал ее гневный взгляд.
– Наоборот, очень и даже очень.
Не знаю, как она сумела уловить мою мысль. Очевидно, не я один размышлял над этим все прошедшие годы. Ее выбор, то, что она решила уехать, бросить все – не только семью, французскую школу и благополучное буржуазное будущее, но и меня, особенно меня. Вот что я имел в виду. По детской наивности я вбил себе в голову, что она может расценивать большую часть прожитой жизни как огромную ошибку, все существование – как фальстарт. Приписав ей чувство, которое было мне самому хорошо известно, я вообразил, что она ощущает себя виноватой за то, что навязала Калебу трагическую, связанную с Израилем судьбу Поступи она правильно, не поддайся очередной взбалмошной выдумке, мы бы сейчас были невероятно счастливы.
– Не могу поверить, что ты так и не изменил своего мнения. Прошу тебя, скажи, что я неправильно тебя поняла! Что ты не имел в виду наше с тобой будущее. Ты хоть знаешь, сколько времени прошло, как мало нам осталось? Я взрослая женщина, сделавшая свой выбор. Я библиотекарь, скоро выйду на пенсию. Израильский библиотекарь. Я этим горжусь. У меня есть семья. Муж, которого я люблю, трое прекрасных детей. Одного больше нет, это правда. Одному Богу известно, как я себя проклинаю за то, что не сумела его защитить. А ты мне заявляешь: затея не очень. Что все это было ошибкой. Ты хоть слышишь себя? Кем ты себя возомнил? Нет, я не верю. Это как письмо, которое ты имел наглость мне написать: полное красноречия, показного сочувствия, махрового эгоизма, но такое холодное, такое снисходительное, без капли жалости и человечности. На это обрекло тебя одиночество? Для тебя и правда ничего не изменилось? Господи, нам было по шестнадцать лет. Те, кто лежат здесь, были не только живы и здоровы, они были моложе, чем мы сейчас. Я потрясена, серьезно. Что ты от меня хочешь? Хочешь, чтобы мы переспали? У тебя? Или лучше отель на час? Может, после этого, после романтического ужина, романтической ночи, прогулки по центру, пары бокалов, обсудим наше будущее? Я брошу мужа, оставлю детей, порву с братом, сдам маму в дом для престарелых артистов, и тогда мечта нашего героя о счастье наконец-то сбудется. Как ты до такого дошел? Как можно было застрять на последних страницах “Воспитания чувств”? Спорим, у тебя никого нет, эмоционально ты не продвинулся дальше грудного ребенка. А каким ты был раньше… Самым заботливым, деликатным и очаровательным юношей на свете. Застенчивым, нежным, до всего любопытным, всем увлекающимся. Ни капли цинизма, никакого нытья. Только ты и Нью-Йорк. Ты и гитара. Ты и музыка. Я была буквально околдована. Думала, насколько тебе повезло жить в семье, которая в отличие от моей огородила тебя от лицемерия. Знаю, я ошибалась, теперь-то я это понимаю, а потом произошло то, что произошло, то, что не должно было произойти, по крайней мере не с мальчишкой. Клянусь, я даже не смею вообразить, через какой ад ты прошел. Но что случилось потом? Я помню, как впервые вернулась из Тель-Авива. Ты стал другим человеком. Снобом, привередой, выпендрежником. Наглым и самовлюбленным… Сачердоти худшего разлива. Что произошло? Тебе промыл мозги дядя Джанни? Вот пройдоха! И вот теперь, спустя сорок лет, на похоронах собственного отца, тебе настолько сносит крышу, что ты заявляешь: “Затея была не очень”. Да что ты себе позволяешь?
Пока она меня распекала, я думал об одном: лишь бы не заплакать! В моем возрасте мужчины не плачут, по крайней мере когда они не одни. Я бы подписался под каждым ее словом, но меня смущал ее гнев – казалось, он подспудно копился долгое время. Я даже подумал, а что, если подобный всплеск чувств, совершенно неуместный в подобных декорациях и при подобных обстоятельствах, рожден отчаяньем, связанным со мной лишь частично. Что, если на этот раз я расплачиваюсь за вину, которая больше меня. – Ты кончила? – спросил я.
– Да, – ответила она самым нежным и самым печальным на свете голосом. – Извини, я не хотела. Не знаю, что на меня нашло.
– Ладно, ничего страшного. На самом деле ты права. Прости меня.
– Нет, дорогой, это ты меня прости.
– А ведь я мечтал о том, что ты предложишь мне переспать.
– Полагаю, ты это иначе себе представлял.
– Да, иначе. Можно по крайней мере отвезти тебя домой?
– Не стоит, возьму такси. Я недавно скачала удобное приложение. Прекрасно работает. Помнишь, как трудно было раньше найти такси в этом городе?
Ну да, в этом городе.
Серые кладбищенские бастионы и охраняемое ими молчание остались у нас за спиной. И теперь он, мой город, подарив нам короткую передышку, вновь загрохотал, задрожал, зажил – сигналы машин, сирены, треск скутеров, благословенный и никого не уважающий хаос. Я почувствовал, что, по крайней мере, здесь, среди этого шума, со мной ничего не случится. Что лучшее
