слов, мальчик мой, и слишком мало правды.
– Черт, вот это удар.
– Это то, что я думаю.
– Значит, нас уже двое.
– Не говоря о том, как ты любишь себя жалеть.
– Точно. Мое фирменное блюдо.
Не это ли самый подходящий момент, чтобы признаться ей: книга, о которой я упомянул – бесформенный, тягомотный черновик, – представляла собой мою самую смелую попытку добраться до сути вопроса? Я спросил себя, обнаружит ли в новой книге Франческа (если я сумею ее дописать и если я ей ее покажу) то, о чем мне действительно хочется сказать: три-четыре темы, затронуть которые я имел право, – о ней, о маме, об отце, о драматических поворотах судьбы, которые привели нас сюда, на кладбище. Если ее не удовлетворили мои еврейские романы, помпезные саги, в которых я описывал мир, куда проник обманом, столь откровенное описание исконной травмы – незаживающей раны – могло заставить ее иначе взглянуть на мои писательские способности, поверить в мою добросовестность.
Но потом я решил: какая разница! Лучше пока умолчать. В конце концов, я взялся за кровавый мемуар, движимый намерением – весьма наивным для опытного писателя, каковым себя считал, – предложить его вниманию отца – то ли как трофей, то ли в качестве возмещения ущерба. Как обычно, я не рассчитал время. Или, наоборот, отец все прекрасно рассчитал и ушел прежде, чем я успел сунуть книгу ему под нос. Какая наивность! Я должен был знать: пишут не для тех, кого любят. А для кого же тогда? Эту загадку никому и никогда не разгадать.
Церемония похорон подходила к концу, немногочисленные друзья начали расходиться. Поскольку я не собирался отказываться от своего и лишаться общества Франчески прежде времени, я спросил, не хочет ли она прогуляться – по моим расчетам, до еврейской части кладбища, вернее, до усыпальницы, в которой, как сардины в банке, лежали мама, ее отец и дядя Джанни, было с полкилометра.
– Я собиралась повидать старого приятеля, а не Уго Фосколо[111]. – Она опять взялась надо мной подтрунивать, однако прибавила примирительно: – Хотя почему бы и нет? Давно я не навещала папу. Ты даже не представляешь, как мне его не хватает.
Прежде чем оказаться на нужной дорожке, мы пару раз заблудились. Сообразили, что уже близко к цели, когда густой мраморный лес из крестов и статуй сменился монументальными надгробиями со звездой Давида. И тут случилось нечто необычное. Мне вдруг стало неприятно из-за того, что у меня не покрыта голова. Не только потому, что моя бедная лысина была выставлена на апрельский холод, но и из-за древнего инстинкта, проснувшегося при виде еврейских захоронений. Застигнутый врасплох, я стянул с шеи шарф и повязал на голову, как косынку.
– Хочешь, дам свою шапку, – сказала Франческа. – На тебя невозможно смотреть. Ты похож на старую ведьму.
В последний раз я был здесь довольно давно. Меня тогда вызвала дирекция кладбища. Обычная шайка мерзавцев осквернила несколько могил, не пощадив усыпальницу Сачердоти. С тех пор как я при помощи рабочего уничтожил все оскорбительные надписи, восхвалявшие нацистскую резню, ноги моей здесь не было.
– Я уже отвыкла от этого холода, – сказала Франческа, поежившись. – И не скажешь, что сейчас апрель.
Я понял с первого взгляда, что она из тех женщин, на которых возраст действует парадоксальным образом, делая их фигуру худой и точеной. Словно угасание способности к деторождению проявляется в сдержанном и покаянном облике. Голос, напротив, почти не изменился, не приобрел с годами хрипотцу, а оставался удивительно звонким и молодым. Все это, особенно когда я на нее не смотрел, лишь усиливало сковывавшее меня смущение. Что казалось более невероятным? То, что на нескольких гектарах вокруг, в самом центре моего города, тесно лежали тысячи человеческих останков, над которыми возвышались памятники с высокопарными надписями, или то, что женщина, ставшая сексуальным наваждением всей моей жизни, первая, кто воплотил и оживил мои непристойные желания, была здесь, рядом со мной, превратившаяся в тощий и неприглядный мешок костей и скудной плоти? Рискуя показаться ностальгирующим извращенцем, признаюсь: нет ничего труднее, чем избавляться от венерического фетишизма, который подхватил в ранней юности. Всю оставшуюся жизнь будешь подавлять в себе его позывы, со временем начнешь искать его в каждой женщине, с которой ложишься в постель, станешь одержим, словно оборотень в полнолуние. Воспоминания о нашей ночи в Нью-Йорке и об эрекции, которая немного скрасила день маминых похорон, были настолько яркими, что порой, в минуты уединения, до сих пор причиняли боль.
Я должен был прийти в ужас от того, во что превратилась Франческа. Но этого не произошло. Куда менее брезгливый, чем несравненный Фредерик Моро, святой покровитель бестолковых мужчин, я бы без зазрения совести приник к ней даже сейчас, здесь, перед надгробием в честь архитектора Натана Артома, на котором гигантскими буквами было написано, что и на том свете он по-прежнему любит жизнь.
Многое в ней не изменилось – не только тик и голос, которые я по-прежнему обожал, но и граничащее с навязчивостью любопытство. Казалось, она знает обо мне больше, чем я о ней, хотя, если мыслить логически, брошенным и обиженным поклонником был я. Она спросила про дядю Джанни. О наших трениях, омрачивших последние годы жизни моего неверного благодетеля.
– Правда, что он не оставил тебе наследства?
– Видимо, ему очень хотелось разделить его между “Ликудом” и Клубом потаскух района Париоли.
– Так оставил или нет?
– С какой стати мне было ожидать, что он мне что-то оставит?
– Не говори ерунды. Он бы за тебя бросился в огонь.
Тем временем мы пришли на место. Вон он, бюст Саула Сачердоти. Вандалы его пощадили, и благодаря реставрации, на которую за год до смерти выделил деньги тот самый дядя Джанни, выглядел он очень даже неплохо. Мой взгляд сразу остановился на усищах и самодовольной улыбочке порядочного буржуа, у которого все получилось. Такие обычно многого ожидают от потомков. Среди окружающих памятников он выглядел самым бодрым.
Хотя поводов для смеха было немного, меня почему-то охватило невероятное веселье. Я подумал, что в детстве потратил кучу времени, пытаясь вообразить своих предков – словно антрополог, одержимый стремлением найти истоки цивилизации. Теперь, учитывая обстоятельства, это казалось мне иронией и даже насмешкой судьбы. Все, что я должен был знать о своем прошлом, в буквальном смысле лежало передо мной, и, сколько я ни пытался убедить себя в обратном, тут не было ничего выдающегося.
Не люблю кладбища. Теоретически они нужны, чтобы помнить о том, что лежащие на них люди когда-то жили, а теперь
