заготовке кормов — везде у него споро шло, из рук не валилось: сам ухватывал горстью, и другим разгонял ленцу. Старание, умение Игнахи давно заметили. Бывший директор совхоза им нахвалиться не мог, а управляющий Рогачевского отделения Чуркин — Фермером звали его за ухватку — просто считал Игнатова другом. Когда надо было стойки в гнилом коровнике подломить, Чуркин позвал не кого-нибудь, а Игнаху. Дело сделано было, новый коровник, неплановый, с помощью Викентия Кузьмича построили. Да мало того — средства еще отпустили, фонды выделили, и теперь еще один коровий дворец в Рогачеве красуется, на триста голов. Молокопровод у Чуркина! Ни у кого пока в «Кудринском» больше такого нет. Легкая рука у Игнахи, легкая. И по сей день мало кто знает, что именно Игнаха своим трактором подпорки у старого коровника вырывал, помог одру рухнуть. Отжило старое, завелось новое и долго стоять ему, покуда и оно не состарится и не потребует себе смены. В этом вся жизнь…
У Чуркина же Игнаха корма заготавливал, и столько ему накосил, насилосовал и стогов наставил, что рогачевский управляющий ходил зиму паном, не оглядывался, не выдавал дояркам корма по счету: вдоволь всего — кормите скотину досыта, берите у коров молоко, ходите в передовых!
Второй год, как Михаил Игнатов, Игнаха, на повышении: совхозным гаражом правит. Крутится, ремонтирует технику, гоняет ее во все концы. Гаражные хлопоты тоже у мужика ладно выходят.
Надо гордиться Хрисанфу Мефодьевичу своим зятем. И он восхвалял его, только не прямо, а за глаза. В глаза же все чаще стал тыкать, в жадности упрекать. И не знает он толком, Хрисанф Мефодьевич, справедливы ль его упреки, или так себе — блажь одна, голимая напраслина?
И раньше у них так водилось: прежде, чем на охоту идти, ужин в зимовье устраивали. И всегда без скандала, весело, в задушевных нескончаемых разговорах. А тут Хрисанф Мефодьевич сам дал промашку. Забродило у него старое варенье, он добавил в него толченой малины, калины и получилось, как он после определил, «пойлице». Это пойлице вместо кваса и пили. А пойлице оказалось угарным, тяжелым. Хрисанф Мефодьевич приблизил лицо к Игнахе, нацелился в него туманно горящим глазом и пропел петухом:
— А жадный ты все же, Игнаха! Ох, жадный! Много грести себе стал!
Игнаха захохотал, черную бороду в горсть зажал, другой рукой усы расправил, глаза цыганские жарко горели. Смеясь, Игнаха живот потирал ладонью — колики мучили. Ну и тестюшка! Удумал с дурной-то башки! Живут они с Галиной по средствам, покупают себе что надо, детей растят, одевают. В чулок деньги не складывают, гостей принимают-потчуют. Где ж она, жадность-то? Откуда ты ее, тестюшка, взял? А что деньги Игнаха горазд зашибать, так это другой вопрос. Деньги он любит — правда. А кто их не любит, скажи? Он не крадет, не тырит чужое, своим горбом авансы большие оплачивает. С этого и надсаду нажил в каком-то году, еле в здоровые сызнова выбрался. Нет, не скаред Игнаха, не скупердяй. Все по труду. Все по уму.
Хрисанф Мефодьевич слушал тогда зятя, пофыркивал, а фыркать не стоило бы. Ну, послушал, махнул рукой, да и баста. А он, дурень старый, в раж вошел, да в такой, что на Игнаху кинулся с кулаками…
Игнаха сперва шутливо отмахивался, продолжал хохотать. Но тесть вдруг больно завязил ему по скуле. Игнаха вскочил, ухватил Хрисанфа Мефодьевича за шиворот и резко пригнул его голову к столу…
Что дальше было? Охотник-промысловик Савушкин скользнул по полу ногами, ударился носом о кромку стола, потекла юшка на грудь, на рубаху… Не кипятился больше, но затаил обиду. Как это так, горячил он себя, зять тестю, отцу, посмел кровь пустить?! Дерзость неслыханная! Позор!.. На светлую голову потом поразмыслив, Хрисанф Мефодьевич понял, что позор-то пал больше на его башку, чем на Игнахину. Но таился, молчал — не каялся. Ничего не сказал даже Марье. А та все пытала, почему дети к ним в дом перестали ходить? Почему дочь Галина внучат к бабке не водит? Спрашивала Марья у мужа, спрашивала, да ничего не выведала… И Михаилу он не сказал ничего. А чего бы таиться, скрытничать? Упряма башка у чалдона! Спустил бы пар, попросил у Игнахи прощения — и кол на той ссоре вбил.
Но не выходит пока раскаяния. В чем-то не может переступить себя Хрисанф Мефодьевич. Через колодину, через пень в лесу проще перешагнуть, чем самому себе укорот сделать.
Так и не спал до полуночи, ворочался Савушкин.
4
Буровой мастер Калинченко не уставал говорить в свое время о ненадежности устаревших станков и замене их новыми. Голос его звучал не один год с трибун депутатских сессий в области и Москве, на конференциях и активах. В балке ли за чаем, на буровой ли площадке в лютый мороз, при опрессовке ли скважины он повторял:
— Скорее бы нас сняли со старой клячи и посадили на доброго рысака!
С первых же дней своего появления на буровой Михаил Савушкин благодарил судьбу, что она свела его с таким человеком, как Калинченко. В упорной, изнурительной работе шли месяцы, годы, вышка передвигалась с одной разбуренной площадки на другую, люди в бригаде менялись (не все вахтовики выдерживали суровую, полукочевую жизнь), но Михаил в теплый угол не рвался, о легкой ноше не помышлял, хотя с профессией дизелиста мог найти себе место и поуютнее, скажем, механиком на каком-нибудь речном судне.
Что держало его в таежной глуши, среди машинного грохота, лязга железа, опасности? Деньги? Или, может, романтика открывателя нефти?
Какая романтика в том, когда изо дня в день жилы тянуть из себя приходится! И деньги «середине», как выражались бывалые нефтяники: коэффициент не тот, что на настоящем Севере, в том же, сказать, Нефтеграде, в Тюмени, где-нибудь в Ханты-Мансийске. Вот что, пожалуй, верно, так это врожденное у Михаила чувство привязанности к урманам, пусть и иной, чем у отца, Хрисанфа Мефодьевича. Тот тайгу знает с одной стороны — с промысловой. Отца не корми, не пои, а дай ему зверя выслеживать, добывать «дикое мясо», пушнину. В отличие от отца, Михаила не праздно занимал вопрос: где и сколько чего таит в себе
