да... Как это Герка говорит?.. Каждый зверь к себе гребет, только курица — от себя». Вспомнилось, что кое-кто уносил из мастерских Худфонда краски. Мелочь. Всякий скажет, что мелочь и внимания не стоит. Разве государство оскудеет от этого? Вспомнилась карта из учебника экономической географии, вся усеянная условными значками: кубики с фабричными трубами, крохотные терриконы, рулончики ситца... Никритин представил себе тысячи предприятий, теряющих эти крохи, и ужаснулся. Ведь в масштабах страны — это гора, да еще какая! Чья же она? Ничья? Значит, если общее, — тащи? Он с испугом покосился на Бердяева. Но на лице того было такое безмятежное спокойствие, что Никритин растерялся, засомневался в своих выводах: «Может, перегибаю?»
— Вы скоро кончаете мой портрет? — спросил внезапно Бердяев. — А то, знаете... мне опять командировку сватают... делиться передовым опытом...
— Командировка? Куда?
— В Монголию.
— Фью... — присвистнул Никритин. — Это же, наверное, чертовски интересно — такие поездки? Вы довольны?
— Да как сказать... Когда что... — Бердяев пожал плечами. — Вот, скажем, прошлым летом в Венгрию ездил. А сами ведь знаете, что там ребята отчебучили! Сейчас не переписываюсь с ними. На всякий случай, как в анекдоте, знаете?
— Знаю... — неохотно ответил Никритин. — Кстати, этот анекдот сочинил еще Чехов: как бы чего не вышло!
— Допускаю. Классик... — Бердяев упрямо пригнул голову. — Но хотел бы я посмотреть на него в наши дни...
Никритину стало вдруг неинтересно с ним. Скучно стало. Какая-то тянущая боль замедлила сердце: опять ошибся, опять делаю не то? Не очень ловко разыграв забывчивость, он хлопнул себя по лбу:
— Черт, забыл! Мне же сегодня бежать на бюро!
Какое бюро, Бердяев не стал выяснять: магическое слово исключало всякие расспросы.
Но назавтра Никритин остыл. «Чистоплюй, неженка!» — ругал он себя. И сам напросился в гости: надо же знать — каков он, Бердяев, дома.
Шумел примус. Остро пахло вареной петрушкой. Никритину показалось, что он вновь попал на теткин двор. Бегала в тесноте ребятня, где-то орал приемник, включенный на полную мощность. Нестерпимо тоскливы сумерки в таких дворах.
Никритин вытер ноги о чистый половичок, лежавший перед дверьми, и шагнул за Бердяевым.
Комната, довольно просторная, казалась тесной: свободным осталось лишь пространство вокруг стола, придвинутого к окну. Высоченная кровать сверкала никелированными шарами и крахмальными наволочками подушек, высящихся как пирамида. Стену возле кровати покрывал ковровый немецкий гобелен фабричной выделки: олени на водопое. Буфет. Комод с целым городком коробочек и флаконов. На стене — фотографии веером. Зеркальный платяной шкаф. Бамбуковая этажерка с невысокой горкой книг. Как случается иногда, Никритину показалось вдруг, что он уже бывал в этой комнате. В этой или подобной ей — так все было стереотипно и знакомо. Даже черные венские стулья с дырочками в сиденьях!.. «Как назвать этот стиль?» — скользнула мысль. Диссонировал с общей обстановкой комнаты лишь телевизор, косо пристроенный в углу.
Что-то горласто прокричав у порога, вошла жена Бердяева, крепкая цыгановатая женщина с оценивающе-наглыми глазами. Резкая в движениях, вульгарно-красивая. Она кинула на подставку сковороду с шипящей картошкой, обложенной колбасой и залитой яйцами, вытерла руку о передник, протянула лопаточкой:
— Здрасьте!
— Здравствуйте! — пригнул голову Никритин, пожимая ее руку.
— Законная... — кивнул на нее Бердяев.
Никритин еще раз пригнул голову. «Все по чину!» — усмехнулся он про себя.
Сели за стол. Бердяев разлил водку в граненые стопки.
И тут погас свет. Двор погрузился во тьму и тишину. Замолк приемник. Отчетливей проступило гуденье примуса. В темное окно стал виден его огонь — мертвенно-синяя зубчатая корона.
— Ну вот! — фыркнула жена Бердяева. — Сейчас прибегут: Фаня, Фаня, почини! А потом набьются на телевизор. Не пущу!..
— Шурка!.. — предостерегающе сказал Бердяев. — Не шипи! Достань коптилку.
Колыхнулся, ломая тени, язычок огня над флаконом из-под духов.
— Ну, будем здравы! — поднял стопку Бердяев. — Поехали!
Вскоре действительно постучались. Вошла нерешительно женщина, комкая в руках замызганные пятирублевки.
— Фаня, почини! — сказала она, протягивая пачку. — Вот, сложились...
Бердяев поднялся с места и, небрежно сунув деньги в карман, вышел. Загрохотали шаги на железной крыше. Минут через пять слепяще вспыхнули лампочки.
— Продолжим!.. — сказал Бердяев, помыв руки, усаживаясь на место и снова разливая водку. Уловив пристальный взгляд Никритина, он усмехнулся: — Принцип материальной заинтересованности! А как же? Социализм предполагает это.
— Спасибо, пойду! — Никритин двинул стулом и поднялся, с тягостным чувством продолжая разглядывать полюбившееся было лицо. Где и когда теряются накопления души, приобретенные в школе, в пионерах, в комсомоле? Был ведь и техникум, и кружок по изучению «Основ...». А вот поди — «социализм предполагает»... Что ж, он и тебя предполагает — такого?
С этого дня, вернее с этого вечера, почти незаметно для себя, Никритин стал отходить в портрете от выбранной модели. Образ двоился: за работой — артист, вдохновенный человек, совершенно не похожий на того, другого, что обнаруживал себя после смены. Будто два разных лица. И Никритин силился не пустить второе обличье Бердяева в портрет. Вероятно, эта внутренняя борьба не могла не сказаться на картине, что и уловил Бурцев.
— Это твой заказ? — в последний раз сощурясь на полотно, Бурцев резко обернулся к Ильясу.
— Нет.
— Хорошо, что так. Но ты мне еще ответишь, почему скормил ему весь запас кругов «52»... — Он шагнул к Никритину и взял его за локоть: — Поймите меня правильно. Я ничего не имею против картины, против ее живописной стороны. Хотя... моя жена могла бы судить лучше... Но суть не в том. Ведь вы, надо думать, вложили в свою работу определенную идею — передовик и тому подобное. Вот тут и точка с запятой. Есть, знаете, любители таких рекордистов. Тут вам и пресса, и шум вокруг завода. А под шумок, глядишь, и грешки кое-какие простят, и лишние фонды подкинут. Бывает... Но какова реальная польза от сих деятелей? Думаю — никакой. Только вред, шут их возьми! Этот вот, — он отогнул указательный палец в сторону портрета, — изготовил одной детали... понимаете, одной!.. на три года вперед. Как пишут в газетах — работает в шестидесятом году. А кому это нужно? Детали лежат
