Слышал такой афоризм? — Лицо Фархада стало жестким, костистым.
— И чем же займешься? — тоже посерьезнел Никритин.
— Молекулярной биологией. Не слыхал? Правильно... У нас еще сами спорят: живая клетка — не молекула, а то, что не клетка, — не биология. Есть такие... Но все это слова, филология, — Фархад тоже раскрутил в пиале свой чай, подул на него. — Идейка у меня появилась. Может, споры с тобой... — он приподнял веки и глянул на Никритина — то ли с иронией, то ли раздумчиво. — Словом, в чем-то ты при чем...
— Еще бы знать — в чем идея... — в тон ему ответил Никритин.
— Идея проста... — Подхватив кусок лепешки, Фархад намазывал его сливочным маслом. — Тебе, должно быть, известно, что все живое — из белков, а белки — углеродистые и углеводистые соединения. Теперь представь... Что, если водород в этих соединениях заменить дейтерием — тяжелым водородом? А?.. Тяжелая вода, в которой присутствует тот же дейтерий, хорошая защита от проникающей радиации. Что будет, если заменить? Клетка сама будет защищаться от радиации, станет не восприимчива к ней. Логично? Логично... Вот и хочу проверить...
— А как заменить? — перестал жевать Афзал и уставился на брата. — Хорошо — клетка. А у людей — можно? Или опять гвинейские свинки?
Фархад молчал, и все за столиком-курси замолкли: вопрос, хоть и наивный, был по существу.
— Как вам сказать... — Фархад потупился и смело поднял глаза. — «Что», «как»... с этого и начинается наука, познание. Если бы я знал все ответы, то и разгадывать было бы нечего. Уже ходил бы в Нобелевских лауреатах...
Не верилось, да и все это лишь догадка. Прозреваемая, но еще даже не обоснованная.
Никритин вытянул босые ноги и пошевелил пальцами — башмаки он оставил на ступеньках айвана.
Да, пилюли... как было бы просто... А вдруг? Он уже привык к тому, что в последние годы научные открытия следовали в геометрической прогрессии. И люди стали притерпеваться к этому, перестали удивляться чему бы то ни было. Все может быть...
Постучали кованым кольцом ворот. Открывать побежала Фарида-ханум, подцепив на ходу кожаные кавуши. Вернулась она, сопровождая Ильяса, мягко похлопывая его по спине сложенной в лодочку ладонью.
— Ну-ка, ну-ка, к чаю, Ильясджан...
— Как вы меня нашли? — приподнялся на месте Никритин, удивленно ширя глаза.
— Вы уверены, что я искал вас? — сказал Ильяс, нога об ногу снимая башмаки перед тем, как взойти на курпачи. — Я пришел к дяде, так? И это я должен удивляться, что вижу вас тут.
— Э-э, Алеша мне как сын, живет у нас... — сказал Султанходжа-ака, потряхивая двумя руками две протянутые руки Ильяса.
Последовали обычные в таких случаях узбекские «сурашиш» — расспросы о здоровье, житье-бытье родных и близких.
Никритин вспомнил — Афзал что-то такое говорил о родственниках на заводе. Он снова взглянул на Ильяса — смуглого, бровастого.
— Зазнался, исчез! — взял его в оборот Фархад. — Ах ты, хабаш, ах ты, эфиоп черный! Были все-таки у наших шахов черные невольники. От них, наверное, и пошли такие смуглокожие. Хо, смеется!..
Ильяс улыбался, сверкая металлическим зубом.
Никритин поднялся и, сбегав к себе в комнату, принес альбом и пастельные карандаши. Это лицо!.. Живое, говорящее... Живописное. Надо воспользоваться случаем. Он начал торопливо набрасывать портрет Ильяса и сам удивлялся, как работа ему удается. Привычно отключился от внешнего мира, привычно ушел в себя и в работу. Лишь краем уха слышал разговор, который велся за столом.
— Дал скрутить себя, похудел... — говорил Султанходжа-ака.
— За директора оставался... — отвечал Ильяс, все так же улыбаясь.
— Ну, вот вам и объяснение: начальником стал! — воскликнул Фархад. — Как же не зазнаться?
— Кончилось мое директорство, так? Арбуз мой выпал из рук и раскололся! — рассек ладонью воздух Ильяс. — Настоящий хозяин вернулся.
Никритин словно вновь увидел: рывком распахнулась дверь кабинета. На пороге стоял человек лет сорока, в надвинутой на лоб шляпе, из-под которой глядели внимательные, цепкие серые глаза.
Распахнутый серый макинтош... Кожаная папка, ухваченная двумя пальцами за уголок...
Человек постоял мгновенье и пошел к подавшемуся навстречу — «Дмитрий Сергеевич!» — Ильясу. Молча пожал протянутую руку, молча бросил на стол папку.
Казалось, странная, яростная улыбка затаилась под гладко выбритой кожей его лица. Он повел глазами на Никритина, взглянул на портрет Бердяева, прислоненный к отставленному в сторону стулу.
«Дмитрий Сергеевич... Значит — директор, Бурцев, — подумал Никритин. — Интересно... Начальственной властности как будто не заметно, но цену себе, видимо, знает. Замечательно устойчиво стоит. Такого не собьешь с ног. Впрочем, поживем — увидим...»
Бурцев подошел к портрету, склонил набок голову.
— Гм... Король Бердяев... — хмыкнул он и оборотился к Никритину: — Вы, надо полагать, автор?
— Да.
— Будем знакомы: Бурцев.
Никритин назвал себя, пожимая крепкую сухощавую руку. Он так и не понял, к чему относилось ироническое «гм».
— Гм... — снова усмехнулся Бурцев. — Шут его знает!.. Он — и не он... А ведь, наверно, долго узнавали, вникали в образ?
— Было... — теперь уже Никритин не удивлялся. Он понял, о чем думал Бурцев.
Да, было...
...Никритин собрался наконец побывать дома у своего героя.
Шли после смены. Бердяев шагал рядом, чуть вскинув свою крупную голову. Взглядывая искоса, Никритин вновь восхищался этим медальным профилем. Вольтеровское лицо. Коричневое. С высоким лбом и хрящеватым носом. С тонкими, но четко и зло очерченными губами.
— Закурим? — Бердяев встряхнул пачку «Беломора». Из надорванного уголка высунулась папироса.
— Я курю... — Никритин показал сигарету.
Раскурив папиросу, Бердяев отбросил спичку, спрятал пачку в карман и вынул оттуда же какие-то детали. Сухо стукнул металл. Как шарики детского бильярда. Бердяев заворачивал детали в промасленную ветошь.
— Что, на дом взяли работу? — скосил глаза Никритин.
— Н-ну! Еще не хватало!.. — Бердяев подкинул на ладони сверток и, прихлопнув его другой ладонью, обронил небрежно: — У кореша одного полетели рулевые тяги. Вот — выточил ему пару шаровых пальцев.
«Значит, левая работа! — изумился про себя Никритин. — Ну
