Подумать только: всю дорогу из Сара в Андай я мечтала о нашей с Пьером свадьбе, только о ней. Все просто, все хорошо, и у всех прекрасное настроение. Папа с мадам Аррамбюрю, а толстый мсье Аррамбюрю с мамой; она купит себе новую шляпу, ведь ту, которая у нее сейчас, она носит со времен моего первого причастия. И все парни Мурлоса будут ухаживать за Элизой. Интересное впечатление произведут ее разноцветные глаза: один желтый, другой карий. Кто-нибудь непременно скажет: с такими-то глазами у нее непременно тайная сила есть; наверное, горло лечить может и кожные болезни тоже. Всем понравятся ее волосы и речь, ее новый взгляд на жизнь. Мне будут говорить столько же хорошего о ней, сколько и о Пьере. Муж у тебя парень хороший, но, извини, сестра его — это особа стоящая.
— Поцелуй меня, Сюзон!
Сказал он это с усмешкой, скорее всего доброй, но мне хочется побыстрей вернуться, и поэтому я целую его, да и что значит поцелуй после того, что сейчас было? Порядок в жизни я начну наводить с завтрашнего дня.
— Поехали домой, мсье Бой?
Он улыбается.
— Погоди, надо отпраздновать это событие, я поведу тебя сейчас в казино.
— О, нет!
— Хочу выпить за нашу свадьбу. И сыграть с тобой в рулетку, если выиграем, будет здорово.
— Да я же вся разбитая, и волосы мои спутаны. А платье, посмотрите — на что похоже мое платье?
— Ты красивая, Сюзон! Если проиграем, это будет хорошим знаком.
— Мсье Бой, хватит глупости говорить!
— Не называй меня больше мсье Бой. Скажи «Бой».
— Я никогда не смогу.
— Врешь, иногда можешь. Скажи «Бой», Сюзон.
— И поедем домой?
— Поедем в казино. Скажи «Бой».
— Бой, — говорю я.
Он достает из кармана платок, смачивает его слюной и вытирает мне лицо. Когда он хочет быть нежным, он умеет им быть. Он приглаживает мне волосы, я встаю, ой, как же болят ноги! Иду, а он вытирает свое лицо, и платок становится грязным от крови. Он опять улыбается, как будто чем-то доволен:
— Досталось же мне от тебя, Сюзон!
Он берет меня за руку, мы идем по лугу, переходим кювет, вот мы и на дороге; у «бэби-спорт» включены фары, дверцы открыты, может быть, нас кто-нибудь видел. Подбираю туфли, обуваюсь, левую пятку жжет. За зеленым занавесом деревьев лает собака. Нас видели, и как мы бежали в полумраке, и как мы дрались, и все остальное, право, мне нечем гордиться. Надо же, лента с прически уцелела, зацепилась случайно за платье. Повязываю ею волосы, ой, как же болят руки! А его рубашка — ну и ну! Надо же, я его и по носу стукнула, даже шишка появилась, это он теперь Горбоносый. Он заводит «бэби-спорт». И мы едем, я уже больше не могу: сегодняшний день длится бесконечно, как десять других. А что еще впереди? И как я выпутаюсь из всего этого? Ох, не просто это будет! Узкая дорога посреди полей и лугов превращается в широкую. Машины рычат, встречные фары слепят. В лицо дует ветер, а в голове — сплошная чехарда. У меня перед глазами картина гигантской свадьбы, где все перемешались: мадам Малегасс и мсье Аррамбюрю, мама, мадам Макс, Элиза, мои маленькие братья, Мария Сантюк, мой дядя, девчата из мастерской, Деде Клюк, младшие дочки мадам Макс, Хильдегарда. Мсье Бой со смехом говорит:
— А знаешь, вот уж кто будет доволен, так это Креветка!
Надо же, мы одновременно о ней подумали. Хоть глаза у нее и одинакового цвета, палец ей в рот не клади.
— Хильдегарда?! — воскликнула я.
— Она — моя подружка, она — наша общая подруга.
— Да уж…
— Мы будем ее все время приглашать к нам, хочешь?
Хочу ли я? К нам? А чего я хочу, о, чего же я хочу? Он сейчас опять веселый. Можно подумать, он все позабыл. Сейчас он такой, каким приехал из Америки, уже не думает о бедной Мисс, которая умирает в больнице, рассказывает, как провел день с Хильдегардой, как они угнали яхту, как удрали от остальных, от Долли и ее семьи. Он говорит: у нас с тобой будет яхта получше, чем у них со всеми их флагами. А я и не знала, что 15 августа тоже вывешивают флаги, я думала — только 14 июля. Ну что ж, мне все равно, я люблю флаги, они создают праздничное настроение, и к тому же за весь вечер — это его первые разумные слова. Яхта, а на ней мы, и с нами Хильдегарда. И никакой смены блюд, ни первого, ни второго, ни десерта. Не надо таскать подносы, гладить белье, мыть посуду. Нет ни часа, когда надо вставать, ни вообще времени. Вокруг — только море, а над нами — небо. Когда хотим, останавливаемся. Бросаем якорь, купаемся, плаваем, я плаваю, чего еще мне надо? Я кричу:
— И еще поедем на озеро Леон и на речку Юше!
— Клянусь!
Ни справа, ни слева деревьев больше нет, что я вижу? Скалы, пляж, море. Какое оно прекрасное, море, усталость как рукой сняло, не хочется возвращаться, дорога петляет, мне не страшно, голова кружится все сильнее, я опять вижу свадьбу, на этот раз на яхте. Хозяйка, мсье Аррамбюрю, мама, Мария Сантюк, Элиза, Хильдегарда и все остальные, как же их много! А у меня два мужа, и мы все втроем плывем на одной яхте, с поверхности Юше поднимаются в небо синие птицы, моя фата развевается, как флаг, вот это праздник. Пьер говорит: ты ничего не имеешь против рыбы? Мсье Бой говорит: пойдем в казино. Пьер говорит: мадам Пьер Аррамбюрю, мсье Бой говорит: ты моя госпожа. Ой, эти фары, они такие желтые, прямо как глаз Элизы, но зато море такое прекрасное, прекрасное море, море, море…
Ноябрь 1939 года
Мария Сантюк
Как красиво наше собиньякское кладбище в День всех святых! Здесь война еще ничего не успела изменить. Мужчины ушли в армию, но женщины не забывают украшать цветами могилы близких. Я правильно сделала, что пошла кратчайшим путем от церкви, а то мне трудно было бы идти со всей процессией, моложе я ведь не стала, и ноги мои — тоже; рана на левой ноге не затягивается вот уже два года, да и правая коленка сильно болит; передвигаюсь, как старая утка. Увидала бы меня сейчас Дауна в таком виде. Она всегда мне говорила: ты слишком быстро ходишь, Мария Сантюк, на цыпочках порхать не солидно, учись ходить степенно, как я. Смотрела я на нее, но продолжала порхать и бегать, чего-чего, а степенности во мне тогда ну нисколько не было. Процессия двинулась позже меня и будет здесь не раньше, чем через пять минут. Господин кюре и дети из хора, которые с ним идут, наверное, сейчас у кузницы, никак не дальше, ведь господин кюре не молодой, у него больной желудок, у каждого — свои хвори. Надо же, Селина Капдебос вырастила на могиле покойного Эжена хризантемы, ну прямо чистое золото, и где она только разыскала такие? Не иначе, как у кузины, которая работает в «Ли и Миксе». А на могиле Огюста красиво смотрятся садовые фиалки, которые посадила Леони Барлекюс, жаль только, он их не видит, ведь какой хороший садовник был. А Жалустры верны, как и прежде, маргариткам. Удивляюсь, как их близнецы, Бернадетта и Мелиса, протянули до двухлетнего возраста, родились-то они такие слабенькие, с желтыми личиками. Что только не делала Люси Жалустр, чтобы спасти своих детей! Не померзли бы маргаритки, зима будет холодная, коленка мне подсказывает, да и луковая шелуха нынче толстая. А это что? Три искусственных цветка в пластмассовом горшочке. Это Фелиси Дюкасс придумала, и как ей только не стыдно? Жоаннес заслуживает лучшего, славный он был дорожный рабочий. Из чего же они сделаны? Похоже, из фетра, вырезала, наверное, из домашних тапочек покойного, ничего себе, что от них останется после первого же дождя? Хорошо хоть рядом прекрасная могила Брустов. Памятник стоит, как новенький. Справа и слева — урны с разноцветным плющом, а посередине — большая чаша, полная розовых гвоздик. Надо отдать ей должное, мадмуазель Лора Бруст не поскупилась, и то сказать, она может себе это позволить, получив в наследство от своих дядюшек столько соснового леса; неужто она так никогда не выйдет замуж? Наверное, боится, что женихи зарятся на ее богатство, а ведь она девка видная: лицо длинненькое, цвет приятный и всегда любезное слово на языке. Я уже слышу пение, значит, процессия прошла мимо школы для девочек и должна сейчас быть возле дома Саманосов. Эмма, наверное, знай себе работает на швейной машинке, портниха стоящая, а вот веры совсем нету у нее, безбожницы. Интересно, приедут ли и в этом году мсье, мадам и мадемуазель де Жестреза, думаю, приедут, хоть и война, машины-то могут ездить. Теперь шаги и голоса доносятся из-под сводов портала. Солнце даром что ноябрьское, а все равно яркое: крест, который несет сын Мелани Тербланк, весь так и сияет. Господин кюре еле идет, а хозяйка, хозяйка держится, дай Бог каждому. Спину не сгибает, держится прямо, как стена, а на лице, под траурной вуалью, ни слезинки, несмотря на такое горе. Рядом госпожа Жаки, увядшая, усохшая. Даже не скажешь, что они — мать и дочь, никак не скажешь, скорее, две сестры, да еще можно даже поспорить, которая из них старше. И на госпожу Макс больно смотреть, глаза ввалились, и седые волосы сразу появились. Держит за руки Жизель и Надю, такие обе хорошенькие, блондиночкам беретики, как у моряков, очень к лицу. А Хильдегарда? Хильдегарда на кладбище не пришла, этого можно было ожидать: ведь что она заявила вчера вечером за столом? «Предоставьте мертвым погребать своих мертвецов». Надо же, 29-го числа ей исполнится только пятнадцать лет. А выглядит она иногда лет на десять старше, а то и больше. И не растет совсем; Жизель выше ее уже на полголовы, да скоро и Надя тоже обгонит, жалость-то какая.
