Пилигрим вскрыл его и прочел:
«Любителю голубей от такого же голубятника.
Сэр!
Это почтовые голуби, и они могут переносить записки. Вы увидите, как я теперь выгляжу, на прилагаемых фотографиях. Надеюсь, вам понравится.
Мы давно уже не встречались, и я подумал, что вы, возможно, хотите покинуть свое временное пристанище. Если я прав, мне понадобятся кое-какие инструкции. Я ничего не знаю о здании, в котором вы находитесь. Мне не помешал бы план или подробное описание.
Достать автомобиль — не проблема.
Я живу неподалеку, в отеле «Бор-о-Лак».
Буду ждать весточки.
Я за вами наблюдаю; Вижу вас каждый день.
Искренне ваш
Г. Фаулер».
Рядом с фотографиями лежал маленький бархатныймешочек, а в нем — металлические капсулы с зажимами, предназначенные для голубиных лапок.
Пилигрим положил письмо, бархатный мешочек и фотографии в карман и снял с клетки покрывало.
Казалось, голуби его знали. Они сразу же принялись ворковать и распушили перья. Серый, коричневыи, фиолетовыи, белый — сочетания оттенков у каждой птицы были идеально гармоничны и чарующи.
— Вынесите их на свет, — велел Кесслеру Пилигрим. Кесслер вышел с ботинком в руке и отнес клетку в спальню. Пилигрим немного задержался в гостиной — сложил письмо, запер его в ящике стола и сунул ключ в карман.
Затем вынул из конверта фотографии и по очереди просмотрел их. Правый профиль — левый профиль — фас. Усы, котелок, озаренная солнцем подтянутая фигура.
Г. Фаулер.
Он явно должен знать этого человека.
Но он не знал. Или забыл.
Г.
Говард, Генри, Герберт или Гарри…
В памяти у Пилигрима всплыл образ голубятни.
«Мы держали птиц — я и кто-то еще, где-то в саду…»
Чейни-Уок.
Пилигрим закрыл пальцами усы на снимке Фаулера в фас.
Как же их звали — людей, живших на Чейни-Уок?
Там была женщина — миссис имярек — и мальчик по имени Фред. Нет, не Фред. Альфред. Альфред.
Пилигрим посмотрел в окно на горы, окрашенные в матовые тона.
Матовый свет…
Может, фамилия женщины была Матсвет? Нет-нет. Как-то иначе.
Матсон!
Миссис Матсон. Альфред. И собака по кличке Агги. Aггa, Агамемнон!
Да, да, да! И человек по фамилии Фаулер.
Пилигрим встал и подошел к окну, к свету.
Говард Гарри Генри Герберт Фаулер.
— Генри? — спросил он вслух.
Потом снова уставился на снимок, закрьщ мужчине усы.
Прищурился.
— Форстер, — сказал он.
Все встало на свои места. Где-то там был человек, готовый помочь ему. Генри Форстер придет и вызволит его. Конец заточению!
И больше никогда никаких тюрем.
Он сунул фотографии в карман.
10
В семь часов утра в среду, девятнадцатого июня, Эмма вошла в спальню и остановилась в дверях.
— Карл Густав!
Он повернулся к ней, не успев проснуться. Она подошла и склонилась над его кроватью.
— Отпусти подушки! Ты испортил свою пижаму. Оторвал все пуговицы. Дай-ка я… — Она разжала его пальцы. — Это не «Титаник»! Ты не тонешь. Проснись!
У него свело не только руки и плечи, но также лодыжки и ступни.
— Я не могу дышать, — сказал Юнг.
— Ты дышишь. Все нормально.
— Что случилось?
— Откуда мне знать? Я с тобой больше не сплю. Похоже, тебе что-то приснилось. Ты кричал.
Юнг сел и посмотрел на свою жену.
— Ты собираешься уйти от меня? — спросил он вдруг, не зная, что сказать.
— Никогда, Карл Густав, — ответила Эмма. — Я связана с тобой навеки. Но ты, как я теперь поняла, живешь только своей жизнью, которая не имеет отношения к моей.
Она села в ногах кровати, завернувшись в халат. Эмма спала в комнате для гостей — довольно уютной, но обставленной в соответствии со вкусами ее матери, которая жила там, когда приезжала к ним в гости. Фрау Раушенбах безумно любила цветы, а потому обои, шторы и покрывало на кровати походили на домашний сад — сплошные розы, ирисы и пионы. Это утомляло глаза, однако Эмма включала только пару ламп, и тогда цветник не так сильно ее раздражал.
— Я молилась о том, чтобы ты умер, — сказала она Юнгу бесцветным тоном. — Думаю, ты должен это знать. Я молилась о твоей смерти и мечтала о жизни, которую ты не способен мне дать: о дружной семье, в которой муж и жена любят друг друга и своих детей. Я просто думаю, что ты должен знать. Тебе сейчас трудно, я вижу. Мне хочется помочь, но ты не даешь. Воля твоя. Я просто подумала, что ты должен это знать. Я все еще люблю тебя, но ты мне больше не нравишься. Делай что хочешь, я буду по-прежнему присматривать и ухаживать за тобой — хотя не исключено, что скоро моя любовь иссякнет. Лелей свою болезнь! Заражай ею пациентов! Пускай она расцветает пышным цветом. Меня это уже не волнует. Ты потерял свою балерину, Блавинская мертва. И это твоих рук дело, Карл Густав! Твоих. То, что я говорила вчера… Я беру свои слова обратно. Я подумала и поняла, что Карл Густав Юнг бросил ее точно так же, как бросил меня и своих детей, потому что у него появились другие интересы!
— Эмма!
— Нет, Карл Густав. Нет. Иди своей дорогой. А мы проживем и без тебя.
Эмма ветала и вышла из комнаты.
Юнг снова упал на подушки.
Без пятнадцати восемь. Пение птиц. Сияние сквозь шторы.
Новый день. Новая жизнь. Но та ли это жизнь, о которой он мечтал?
Юнг явился В палату 306 ровно в десять yтpa, как и обещал.
— И как мы себя чувствуем сегoдня? — спросил он.
— Прошу вac, — сказал Пилигрим. — Не называйте меня «мы»!
— Это просто речевой оборот, — улыбнулсяЮнг.
— Возможно, — раздраженно откликнулся. Пилигрим. — Но я — не речевой оборот. Меня зовут Пилигрим.
— Извините.
— Хватит того, что Кесслер вечно талдычит: «мы» да «нас». Меня от этого тошнит… Но вы! Кесслсра можно извинить, поскольку он глуп. Чего не скажешь о вас.
— Я больше не буду.
— Я поверю вам, когда вы назовете меня по имени.
— Мистер Пилигрим! — сказал Юнг и коротко кивнул.
Они оба стояли.
— Не желаете присесть? — спросил Пилигрим, садясь в кресло.
На нем был темный костюм, не черный и не синий, а нечто среднее, из переплетенных черных и синих нитей. На шее — желтый галстук. Из нагрудного кармана торчал краешек точно такого же желтого носового платка, похожего на цветок манго. Пилигрим обожал демонстрировать свое пренебрежение хорошим вкусом, неизменно оставаясь при этом безупречным. «Искусство подать себя, — сказал он как-то Сибил — заключается в том, чтобы вызвать у людей шок, который постепенно переходит в привычку. Они никогда не смогут понастоящему смириться с моими галстуками, но в то же время не сыщут портного, способного сравниться с моим. Главное — одеваться так, чтобы тебя запомнили».
