сих пор сохранился тот яд, которым он думал меня отравить. И у меня есть свидетель его намерений, – уже спокойно продолжал кавалер.
– И кто же ваш свидетель? – поинтересовался обер-прокурор, сделав одному человеку знак, чтобы тот записывал.
– Это госпожа Ланге, – отвечал кавалер. – Она жила при доме моем, Шауберг склонял ее к преступлению, но честная женщина мне открылась и рассказала о том. Коли нужно, она на Святой книге повторит то, что уже говорила восьмому графу Малену.
– Кто эта госпожа Ланге? И достойны ли ее слова нашего внимания? – с сомнением спросил граф Вильбург.
– Она родилась при дворе графов Маленов и выросла там, она компаньонка моей жены Элеоноры Августы, это она мне рассказала о том, что моя жена неверна мне. Но если ее слова об отравителе Шауберге вас не удовлетворят, господин обер-прокурор, то у меня будет еще один свидетель.
– И кто же это? – спросил граф.
– То моя жена Элеонора Августа фон Эшбахт, урожденная фон Мален, она во всем раскаялась и все мне рассказала, и вам, если надо, повторит про отравителя Шауберга.
– Может, и придется допросить этих женщин, – кивнул граф Вильбург. – И если…
Но тут герцог так на него взглянул, что граф осекся, сразу замолчал. По взгляду его высочества кавалер понял, что никто и никогда не будет допрашивать никого из дома Маленов. Не то что Элеонору Августу, дочь графа, но даже госпожу Ланге, раз она выросла при этом доме. Кавалер вздохнул, он понял, что этот вопрос закрыт и больше тревожить его уже никогда не будет.
Глава 49
Но ничего еще не закончилось, Волков видел, что герцога придется убеждать и убеждать, что его высочество все еще смотрит на него нехорошо, как человек, чье самолюбие уязвлено не на шутку. Курфюрст видит в нем дерзкого вассала, осмелившегося высокомерно вставать с оружием против людей герцога. И этой своей заносчивостью и дерзостью генерал, пренебрегая вассальной присягой, наносил немалый ущерб репутации его высочества. И этого, конечно, курфюрст просто так не спустит. Не сможет он забыть наглость вассала, который столько времени и слушать не хотел грозные окрики из Вильбурга. Так что этот суд продолжался, и до победы Волкову было весьма далеко. Ему нужно было ждать, придерживая свои немногие козыри. Поэтому он молча стоял пред очами своего сеньора и дожидался, пока еще один незнакомый человек герцога не спросит его:
– А кто дозволил вам убить безоружного человека, не в бою и не на поединке, а без суда, лишь злою волею своей, убить казнью? А потом еще порочить старый род отвратительным наветом?
Волков сразу догадался, о чем его спрашивают, но уточнил:
– Уж не про барона ли фон Деница вы говорите, добрый господин?
– Да, про этого несчастного человека, – заговорил прокурор, он, кажется, позабыл про этот случай, а тут оживился, когда ему напомнили. – Что это было, как вы посмели? Кто вообще дал вам право судить, право казнить или миловать?
Граф говорил это с пафосом и с нескрываемой неприязнью, придворный вельможа был убежден, что теперь-то кавалеру не отвертеться. Мало того что этот выскочка брал на себя смелость начинать войны и заключать мир, так он уже и вздумал решать, кому жить, а кому нет. И судит он не хамов, не разбойников, не мужиков, а благородных людей, самых благородных, тех, что не подсудны вовсе или подсудны лишь своим сеньорам. Этот человек, стоящий перед ним, покушался на исконное право герцога судить благородных людей.
– И что вы там стали говорить после того, как убили барона, что за слухи вы стали распространять про него? – продолжал граф Вильбург.
– Вы спросили, кто дал мне право судить благородных людей? Ну что ж, я отвечу вам… Право сие дал мне Господь.
– Господь? – Господин, который поднял этот вопрос, говорил едко и с насмешкой. – Теперь вы и Господа нашего привлекли себе в помощь?
– Может, того вы не знаете, добрый господин, – все так же спокойно продолжал кавалер, – но достоинство рыцарское дано мне нашей матерью церковью, и дано оно мне не за поклоны и не за пируэты на бальных паркетах, а за то, что уже не первый год жгу я ведьм и колдунов, рублю мертвецов оживших… Да, забыли вы, добрый господин, что я Рыцарь Божий и судить нелюдей – мой долг. И о том, чтобы я положил конец забавам кровавого зверя в тех местах, просил меня и прошлый епископ, и нынешний. Да нет, не просили они, они требовали, чтобы избавил я паству от зверя. Или не знаете вы, господин фон Вильбург, что южные земли Ребенрее долгие годы истязал лютый зверь?
Граф не удостоил его ответом, это не его тут судили, а кавалера.
И тогда кавалер продолжил:
– С самых первых дней я искал того зверя, но это было непросто, пока в бою с горцами при овраге, когда барон своею волею доброю пришел мне на помощь, я не узнал, что он был тяжко ранен, но не умер, а на все мои попытки увидеть его дядя его мне отказывал. Тогда я и начал подозревать барона фон Деница, и как только вышла мне передышка в войнах, я собрал отряд и пошел к его замку, сказал дяде его, господину Верлингеру, что приступом возьму замок, если он не даст мне повидаться с бароном.
– И что же случилось? – первый раз за все время подала голос Брунхильда. Ей и ее соседке была очень интересна эта тема.
А неизвестный господин, что поднял этот вопрос, заметил:
– Так вы еще собирались взять приступом замок соседа… Не хотел бы я жить рядом с вами.
Но Волков тут же нашелся что ответить:
– Коли вы упырь какой или людоед, то лучше вам и вправду рядом со мной не селиться.
Господин насупился, а вот графиня продолжала интересоваться:
– Так что же барон, он и вправду был тем зверем?
– Увы, графиня, увы, – продолжал Волков, – он и вправду оказался тем зверем. Как только я пообещал, что возьму замок, так он и вышел ко мне. И сам, сам сказал, что больше не хочет скрываться, а бежать не может, так как бароны фон Деницы никогда не бегали и, мол, некуда ему бежать.
– И он вот так взял и признался вам в злодеяниях? – теперь спрашивал уже сам курфюрст.
– Да, он сам признался мне в том, что растерзал монаха-отшельника, порвал его на куски, я те куски потом собрал в своей часовне, теперь это мощи, скоро, я надеюсь, того
