обер-прокурору благодушие герцога пришлось не по нраву, он посмотрел на Волкова и сказал:
– А знаете ли вы, милостивый государь, что распоряжением его высочества всем сеньорам земли Ребенрее воспрещается зачинать войны с соседями без высочайшего на то соизволения, даже промеж себя, не говоря уже о войнах и сварах с иными суверенами.
– Да, друг мой, – неожиданно поддержал графа барон фон Виттернауф. – Jus ad bellum есть прерогатива суверена, уж не возомнили ли вы себя таковым?
Волков даже руки поднял, показывая, что сувереном себя не мнит, но тут же пояснил:
– Бога призываю в свидетели, что ту войну начал не я. Признаюсь, первая распря вышла по моей вине, людишки мои по скудоумию порубили лес, принадлежащий кантону Брегген. Те приехали просить сатисфакции и были притом грубы, но меня тогда восьмой граф Мален, умнейший человек, царствие ему небесное, уговорил с ними распрю не длить и выплатить им сатисфакции, я выплатил, тут у меня и расписка есть. – Он достал из-под колета кипу бумаг, нашел расписку и, приблизившись к столу герцога, положил бумагу. – Вот, ваше высочество.
Герцог на бумагу эту даже не взглянул, взял ее канцлер, прочитал и спросил:
– И что же дальше? Из-за чего же вы начали войну, неужто из-за десятка бревен?
– Десяток бревен – не повод для войны, – отвечал Волков. – Мой сеньор, – он опять поклонился курфюрсту, – велел мне с соседями распри не водить, так я и грубость их тогда стерпел. Даже когда браконьеров их на своей земле ловил, и то не вешал их, как полагается, а лишь учил да на их берег выпроваживал. У меня свидетели того есть, что отпускал браконьеров. И опять я с ними не заводил вражды, когда они через мой берег водили плоты свои, моим рыбакам сети разрывая, и тогда терпел их наглости.
– И когда же вы решили, вопреки воле сеньора, развязать распрю? – не унимался обер-прокурор.
– Лишь тогда, когда моего полковника Брюнхвальда, моего соратника и товарища, как холопа какого-то избили палками на ярмарке в Милликоне.
– Били палками? – переспросил его барон.
– Никто не вызывал его на поединок. Поначалу лаяли на него купчишки поганые, а потом и холопов на него натравили и стражников, просто множеством накинувшись на достойного воина и его людей, побили палками, нанеся ему увечья и позор. Коли нужно будет, он в том на Святой книге присягнет, – продолжал кавалер. – Как же мне было такое стерпеть?
– Да, сие причина уважительная, – сказал из-за кресла курфюрста барон фон Виттернауф.
Господа, что были в зале, обер-прокурор и даже сам герцог посмотрели на него неодобрительно, но даже граф Вильбург не нашелся что сказать. Ну а что тут скажешь, если деяние, свершенное горцами, было верхом грубости, которую никакой уважаемый человек простить не мог.
– Но слава Господу нашему, та распря завершилась благополучно, – продолжал кавалер, вынимая первый свой значительный козырь, он снова приблизился к столу и положил перед курфюрстом договор о мире между владетелем Эшбахта и землей Брегген.
Едва канцлер потянулся к бумагам, как обер-прокурор перехватил их, прочитал верхушку и бросил на стол.
– О, добрый господин, вы не только развязываете распри, вы также без ведома двора его высочества берете на себя смелость и мир сами заключать? Да кем вы себя мните?
Но Волков ничуть не смутился.
– Я посчитал, что совершил большую оплошность, ответив на оскорбление горцев, и решил, что и мир добуду сам, чтобы двору его высочества и его добрым людям лишних хлопот не причинять.
Тем временем фон Фезенклевер пролистал договор и, передав его барону, который так и остался за креслом герцога, негромко произнес:
– А договор-то неплох, взгляните, барон. – Он повернулся к кавалеру. – Вы сами писали договор?
– Я нанимал опытных юристов из Эвельрата и Лейденица, – отвечал генерал. – Но присутствовал почти на всех заседаниях, когда вел переговоры. Я в курсе всех пунктов договора.
Канцлер что-то шепнул герцогу. Волков уже чувствовал, что не зря посылал ему такие дорогие подарки.
Но обер-прокурор не унимался:
– Все равно вы вероломный человек, презревший высочайшую милость и свой долг, почему вы не приходили по зову герцога, почему вы не являлись, когда ваш сеньор призывал вас?
– Видит Бог, что я готов был прийти, но всякий раз, когда вы меня призывали, монсеньор, я был либо болен, ведь в сражении у реки я получил тяжкую рану головы и шеи, либо, когда вы за мной присылали своих людей, враг как раз стоял на берегу и готовил вторжение. Всякий раз я просил вас повременить, ваше высочество. И когда было угодно Господу, я встал перед вами и на ваш суд.
– Ох, как вы ловки, господин Эшбахт, – вдруг заметил один из молчавших до сих пор господ. – На любой упрек у вас находится ответ.
– Не знаю вашего имени, добрый господин, – отвечал Волков, пристально глядя на этого человека, – но ловкости у меня немного, мне она ни к чему. Пусть ваш добрый человек, ваше высочество, капитан Фильшнер… пусть скажет вам, я ему еще тогда все объяснял. И этот честный воин меня понимал, мои доводы слушая, согласился и дал мне время разобраться с врагом, взяв с меня обещание прийти на суд к герцогу, когда Богу будет угодно.
– Капитану Фильшнеру был выражено порицание за его недобросовестность в деле, которое ему поручил курфюрст. И тому вы причиной, – продолжал незнакомый господин все так же с упреком. – А расскажите-ка, кавалер, отчего вы не дали господину фон Шаубергу выбора места и времени для поединка. Почему требовали вы от него драться прямо там, где выследили его?
Ну вот, зашла речь об убитом любовнике жены.
– Потому что я не считал господина Шауберга честным человеком, – достаточно резко и твердо отвечал Волков, – и я боялся, что он не явится на дуэль.
– Чушь! – зло воскликнул неизвестный господин. – Вы его убили и вывесили его тело у себя на заборе! Вы грубый человек, Фолькоф! Недостойный человек! Убили в нечестном поединке и теперь пытаетесь очернить имя честного человека.
– Ничего я не пытаюсь! – все так же твердо продолжал кавалер. – Ваш Шауберг не был честным человеком! Он был любовником моей жены Элеоноры Августы фон Эшбахт, урожденной фон Мален, дамы, прошу заметить, замужней! Уже за то я имел полное право убить его как шелудивого пса, убить без всякой дуэли. А уж за то, что он задумывал меня отравить, как последний трус, я имел полное право повесить его на своем заборе.
– Вы лжец! – заорал незнакомец.
– Тише, господа! Тише, – повысил голос герцог.
– Я не лжец, у меня до
