том, что он хочет вернуть христианство обратно во времена Христа, отказаться, как говорил сам Руфайзен, от последующих двух тысяч лет еврейской и христианской истории[293]. При этом в биографии Руфайзена, написанной Н. Тек, священник не говорит о том, что он еврей «по национальности». Он не определяет еврейство в этих категориях. Использование этого термина в романе – изобретение Улицкой. В романе Улицкая адаптирует взгляды Руфайзена к своим собственным взглядам на евреев и иудаизм, зиждущимся на советском каноне. В советских понятиях о национальности евреев определяли не как людей, исповедующих религию под названием иудаизм, а как представителей особой национально-этнической группы. И если Липкин показательно отказывается от этого двойственного определения в пользу куда более широкого взгляда, Улицкая придерживается собственной жесткой категоризации. Иудаизм устарел, соответственно, дальнейшая эволюция его постулатов, практик и институтов не имеет никакого значения. Например, в одном из предыдущих своих произведений она так описывает, как пожилая еврейка по имени Генеле готовится к Пасхе: «Вся сложная вера предков, многочисленные ограничения и запреты, потерявшие за тысячелетия их некогда рациональный смысл, была связана у Генеле с этой безмозглой чистенькой птицей, олицетворяющей собой пасхального агнца»[294]. И если в «Генеле-сумочнице» правдиво отражена утрата еврейского знания советскими евреями, то к моменту публикации «Даниэля Штайна» в 2006 году им уже было доступно новое знание (в форме публикаций, сайтов и иных источников), однако Улицкая его будто не замечает. В рамках концепции романа, у евреев нет общих воспоминаний и значимой истории, за исключением преследований, которые Улицкая определяет как «гнусный еврейский вопрос».
Советские модели иудаизма сливаются с ограниченной теологией романа, в итоге рождается упрощенный образ еврея как врага христианства. Вот как Даниэль описывает зарождение христианства:
Для апостолов Воскресение Иисуса – это то эсхатологическое событие, о котором возвещали пророки Израиля. Поэтому ученики Христа призвали всех иудеев признать, что они и есть истинный Израиль – община Нового Завета. И тут они столкнулись с упорной, непрекращающейся враждой официального иудаизма [Улицкая 2008: 157–158].
«Официальный» иудаизм как система ценностей прекращается с пришествием заместившего его христианства. В соответствии с этим взглядом, отрицать истинность христианства – все равно что быть его врагом.
Евреи, отвергшие Новый Завет, отвергли и истинный Израиль – новую универсальную общину. Тем самым они отреклись от духовной юдоли, предлагаемой христианством, и остались в пределах плотского буквализма. Многие персонажи романа в той или иной форме высказывают этот взгляд, в том числе и персонажи-евреи, как бы с целью сделать его приближением к истине, принятой повсеместно, в частности, и среди самих евреев. Например, брату Даниэля Авигдору Штайну, который не сменил веру, не нравится обряд обрезания: «зачем резать, ведь можно сделать это символически? В этом смысле крещение лучше» [Улицкая 2008: 488]. Иногда плотские устремления евреев окрашены положительно: например, Даниэль говорит, что для евреев, в отличие от христиан, «зачатие не связано с грехом! <…> зачатие – благословение Божье» [Улицкая 2008: 283]. Иногда плотские особенности евреев приобретают коллективный характер. Персонаж по фамилии «Улицкая» пишет в письме, что ей тяжело жить в Израиле: «густ этот навар, плотен воздух» [Улицкая 2008: 500]. Еврейская политика тела пропитывает саму атмосферу Израиля своим тяжелым гнетущим духом. Исаак Гантман, муж женщины, спасенной Даниэлем, пишет, что «еврейство навязчиво и авторитарно, проклятый горб и прекрасный дар, оно диктует логику и образ мыслей, сковывает и пеленает. Оно неотменимо, как пол» [Улицкая 2008: 19]. Далее он говорит, что преданность евреев Торе, как форме идеологии, предопределяет «еврейскую избранность, исключительность и преимущество перед всеми прочими народами, а также и изоляцию в христианском и любом другом сообществе» [Улицкая 2008: 215]. Даниэль говорит, что новое в учении Христа состояло в том, чтобы поставить Любовь выше Закона, и бывшая сталинистка Рита Ковач обращается в христианство, поскольку Иисус научил ее любви.
Подобный негативный образ еврея так же стар, как и Новый Завет. Как пишет Д. Ниренберг, Павел заимствовал свои идеи и из греческой философской традиции, и из еврейской Библии, и на их основе создал христианскую модель «идеализированного братства в духе». Павел направил свой универсализм против одного противника – евреев. Ниренберг пишет: «Поскольку евреи отказывались отрекаться от своих предков, происхождения и идентичности, они стали символом инакости, символом упрямой приверженности условностям плоти, врагами универсализма, духа и Бога»[295]. Поразительно, что этот старый трюизм по поводу озабоченного плотским, инакого, склонного к буквализму еврея Улицкая возвращает уже после распада СССР, в эпоху относительной свободы. По контрасту, в годы террора такие писатели, как Мандельштам и Выгодский, исследовали новые способы выражения отношений между особенным (частным) и универсальным. Выгодский, например, подчеркивал важность культурной гибридности, в рамках которой еврейская литература получит собственную роль в каноне мировой литературы.
В процитированном выше отрывке Даниэль Штайн говорит, что, объявив себя новым Израилем, ученики Христа столкнулись с враждебностью «официального иудаизма» – из этого можно вывести, что «неофициальные», простые евреи склонились к новому учению. И действительно, персонажи-евреи в романе высказывают христианские идеи. При этом иудаизм показал себя врагом христианства не только во времена Христа. В мире романа евреи, живущие в 1990-е годы, являются врагами того, в ком воплощен Христос: Даниэля Штайна, переводчика. Впрямую ничего такого не сказано, но масса намеков указывает в этом направлении. Поселенец-фанатик Гершон Шимес, сыну которого Даниэль оказал помощь, ломает тормоз в машине Даниэля. Автор также намекает на то, что евреи-экстремисты взывают к потусторонним силам, чтобы погубить героя. Ходили слухи, что незадолго до убийства И. Рабина в 1995 году на него наложили каббалистическое проклятие, известное как «пульса динура» («удар огнем»). Разница между реальными событиями и вымыслом Улицкой крайне важна. Руфайзен умер в 1998 году, однако в романе Даниэль Штайн погибает в 1995-м. Некоторые критики утверждают, что разница в датах непринципиальна, однако автор явно пытается связать якобы наложенное проклятие с гибелью своего героя. В романе она приводит вымышленную газетную статью, где описан соответствующий ритуал, делает Шимеса владельцем машины, на которой каббалисты добрались до священного места, где и наложили на Рабина проклятие, а заканчивается статья намеком: «Хотелось бы знать, на кого обрушится очередной “удар огнем”?» [Улицкая 2008: 494]. Статья датирована 1 декабря 1995 года, в романе Даниэль погибает в досадной автомобильной аварии в том же месяце. Доступ евреев к тайнам, магическому знанию, их личная мстительность и отказ признать эсхатологическую важность христианства толкают их на новое мщение[296].
При всех претензиях на постсоветское постмодернистское экуменическое видение «дружбы народов», отношение Улицкой к христианству служит напоминанием о периоде
