года смогли читать Шекспира на родных языках. Однако Рубина ставит под сомнение разумность того, чтобы смешивать Шуберта с музыкальными традициями Средней Азии: она показывает, что советская просветительская кампания содействует не столько развитию, сколько уничтожению традиционных культур.
С точки зрения советского культурного истэблишмента, способность еврея выступать в роли культурного посредника в отношениях с «отсталыми народами» – вещь довольно рискованная, потому что еврей вызывает подозрения своим универсализмом. Показной универсализм скрывает под собой еврейскую клановость. В «Камера наезжает!» проблема выходит на первый план в эпизоде, построенном вокруг персонажа, которого автор называет «Верноподданным Евреем». Государственный контроль за сценарием фильма оказывается в руках некой Фани Моисеевны, которая в целом сценарий одобряет, возражает только против национальной принадлежности главного героя: «Неплохо, неплохо… Только вот герой на “Узбекфильме” не должен быть евреем» [Рубина 2001: 83]. Ответ героини имеет смысл процитировать целиком:
– С чего вы взяли, что он еврей? – дружелюбно спросила я наконец.
Любопытно, что мы с ней одинаково произносили это слово, это имя, это табу, – смягчая произнесение, приблизительно так – ивре… – словно это могло каким-то образом укрыть суть понятия, защитить, смягчить и даже слегка его ненавязчиво ассимилировать [Рубина 1990: 83].
Цензорша-еврейка определяет, что герой – еврей, по тому, как бабушка заставляет его есть. Режиссер-узбек возмущается, что автор сделал из фильма «синагогу». Само слово «еврей» раскрывает роль еврея как опасного чужака, которого надлежит ассимилировать, не привлекая внимания к этому процессу. Наима-лейший налет еврейства грозит дискредитировать всю затею, связанную с «дружбой народов».
Дальше в той же сцене чиновница Фаня Моисеевна назначает персонажам фильма национальную принадлежность, пользуясь испытанной формулой, восходящей к «дружбе народов» 1930-х годов: один из персонажей, Григорий, останется «русским другом» («отсталого народа», узбеков), а представителей преступного мира нужно поделить поровну между русскими и узбеками, а не осетинами и корейцами, как было в изначальном сценарии, поскольку, как это формулирует Фаня, нельзя задевать национальные чувства меньшинств [Рубина 1990: 86]. В том, как Рубина описывает это хитросплетение межэтнических отношений, присутствует особая ирония: еврей одновременно и привратник на входе в эту систему, который определяет, кто будет находиться в каком месте, и опасный, непредсказуемый элемент внутри системы, нейтральность которого маскирует собой подозрительную инакость. И автор сценария, и цензор – еврейки, однако еврей не может выступить в этом сценарии в качестве одного из акторов. В «Некто Фенкельмайер» речь идет о том же, но в ином ключе. Еврей – везде и нигде одновременно, он и всемогущ, и презираем, и опасен – и незрим по своей сути, находясь одновременно и снаружи, и внутри.
Переводчик как Христос: Людмила Улицкая
Мандельштам, Карабчиевский, Розинер, Липкин и Рубина обнажают парадоксы роли еврея как переводчика и творца культуры в советском контексте. Улицкая, в своем романе 2006 года «Даниэль Штайн, переводчик», напротив, не только демонстрирует слепоту к этим противоречиям, одобряя советскую «дружбу народов», но даже доходит до апофеоза переводчика-выкреста, одновременно демонизируя евреев. В предшествующих ее произведениях евреи показаны с куда большей симпатией. Роман 2006 года представляет собой странную смесь, в нем советские определения еврея, сохранившиеся с 1930-х годов, сочетаются со взглядами консервативного христианства на иудаизм. Еврей остается маргиналом в качестве опасного иного, он враждебен универсальности, которую проповедует христианство. В 2004 году Улицкая говорила, что с христианством столкнулась в 1960-е годы и несколько десятилетий жила со счастливым чувством, что в руках у нее – ключ, открывающий все двери[291]. Наша критика в адрес «Даниэля Штайна, переводчика» направлена не против тех советских евреев, которые, как и Улицкая, перешли в христианство. Все замечания относятся только к ее роману, который, апеллируя к чему-то более масштабному, чему-то трансцендентальному, остается, однако, в пределах узкочастного взгляда – продукта жестких советских национальных установок.
«Даниэль Штайн» основан на реальной истории Даниэля (Освальда) Руфайзена, польского еврея, который в годы нацистской оккупации выдавал себя за христианина. Он работал переводчиком в гестапо и сумел спасти триста евреев из белорусского города Мир. Его изобличили, но Руфайзен укрылся в монастыре и там принял католичество. После войны он стал в Польше священником, впоследствии уехал в Израиль как еврей, стремящийся к репатриации на родную землю. Еврейские власти отказали ему в праве на возвращение, однако он остался в Израиле, служил мессы на иврите и скончался от сердечного приступа в 1998 году. Далее разговор пойдет не о Руфайзене как историческом персонаже, а именно о романе, в котором, как подчеркивает сама Улицкая, все вымысел, составленный из обрывков ее собственной биографии[292].
Книга стилизована под компендиум документов и состоит из придуманных писем, записей бесед, лекций, интервью, заметок, полицейских рапортов и прочих личных бумаг. Действие охватывает период с 1939 по 2006 год, персонажей более двадцати – все они по ходу своей жизни так или иначе соприкасались с Даниэлем Штайном. Среди них, например, монах из Кракова, знавший его после войны, папа Иоанн-Павел II, араб-садовник, немка – помощница Даниэля в Хайфе, его брат и невестка, израильский специалист по иудаике, бывшая сталинистка и партизанка, которая приходит к христианству в доме престарелых в Израиле, ее дочь, с которой она давно в разладе, правый радикал – русско-еврейский израильский поселенец, бывший узник ГУЛАГа и сама Людмила Улицкая. Все эти персонажи звучат на удивление одинаково: русский язык Улицкой никак не модифицируется речью ее героев. Как писал в 2007 году в рецензии на роман Ю. И. Малецкий, «и араб, и немка, и прочие – говорят и пишут на каком-то едином эсперанто – на “общелитературном” русском языке хорошего школьного сочинения» [Малецкий 2007: 174]. Здесь вы не найдете лингвистической смеси или гибридов, тех, о которых Выгодский говорил в 1930-е годы в связи с советской школой перевода. Все в романе говорят об истинности христианства.
В Израиле Даниэль Штайн проводит видоизмененную католическую мессу на иврите, примиряет евреев и арабов, дает советы супружеской чете (крещеному еврею и литовке, обратившейся из католицизма в православие), помогает беглому сыну еврейского поселенца-фанатика, посещает своего старого друга Иоанна-Павла II, который впоследствии установит отношения между Ватиканом и Израилем. Как пишет одна из рецензентов, Г. М. Ребель: «еврей-поляк-католик-израильтянин Даниэль Штайн, переводчик, посредник, связной, экскурсовод, строитель» [Ребель 2007: 207]. Даниэль Штайн – еврейский посредник в высшем его воплощении. Сама Улицкая формулирует это так: «Непроходимую пропасть между иудаизмом и христианством Даниэль закрыл своим телом» [Улицкая 2008: 500].
Даниэль утверждает: «профессия моя – священник, а национальность – еврей» [Улицкая 2008:82]. Причина, почему Даниэль Штайн может быть и евреем, и католическим священником, в
