на него, Шале продолжает говорить. Внешне он холоден, но его звучный голос трибуна весьма выразителен.
— Тип, который только что вышел, — Викарьос.
— Какой Викарьос?
Но ответ он уже угадал. Шале, не повышая голоса, отвечает:
— Викарьос, которого исключили из партии в тридцать девятом году.
— Но этого человека зовут Шнейдер, — неуверенно возражает Брюне.
Тем же скупым и молчаливым жестом Шале поднимает предплечье и протягивает к Брюне открытую ладонь.
— Не утруждай себя возражениями. Он меня узнал. И он понял, что я его узнал.
Брюне повторяет:
— Викарьос!
Фамилия вертится у него в голове, он думает: эта фамилия мне о чем-то говорит. Он через силу произносит:
— Я не знал, что это Викарьос…
— Понятно, не знал, — соглашается Шале.
Брюне кажется, что он уловил в этой фразе оттенок снисходительности. Он вскидывает голову, но глаза у Шале тусклые, он прижимает руки к бокам, втягивает голову в плечи: можно подумать, что он сопрягает свои члены, чтобы лучше ими управлять. Брюне спокойно спрашивает:
— Он случайно не был журналистом?
— Подожди! — прерывает его Шале.
Он быстро пересекает комнату и прислоняется к печке. У него униженный вид.
— Никак не могу согреться.
Брюне ждет: ему не холодно, он чувствует, какой он тяжелый и сильный, он ощущает себя хозяином своего тела и своего духа. Он ждет, у него есть время ждать, он терпеливо улыбается Шале, превращаясь в бесконечное терпение. Шале придвигает к себе стул и садится. Очень скоро он вновь говорит режущим, как лезвие ножа, голосом:
— Ты что, не получил прошлой зимой предупреждение партии?
— Относительно Викарьоса? — Да.
— Вероятно, получил, — отвечает Брюне. — Но я был солдатом, а в полку не было никакого Викарьоса…
— Он был главным редактором оранской газетенки, — говорит Шале. — Газетенка не была в прямом смысле партийной, но партии симпатизировала. Викарьос же стоял на партийном учете. Его жена тоже. Он вышел из партии в тридцать девятом году.
— Из-за пакта?
— Естественно. Он опубликовал заявление о выходе из партии в своей газете, после этого напечатал три передовицы, направленные против нас, а потом ушел в армию добровольцем. А может, его и мобилизовали, точно не знаю.
— Ты говоришь правду? — спрашивает Брюне.
Он взвинчен, словно получил извещение о чьей-то кончине. От слов Шале жизнь Шнейдера мгновенно завершается. Ведь покинуть партию и умереть — это одно и то же.
— Чистую правду.
Брюне мысленно повторяет эти слова и думает: происходит что-то важное.
— Потом, — продолжает Шале, — стало известно, что он посылал донесения в генеральное губернаторство Алжира. Алжирские товарищи имели на сей счет верные доказательства.
Брюне падает на стул и от всего сердца хохочет. Шале удивленно смотрит на него.
— Я смеюсь, — объясняет Брюне, — потому что как раз сегодня утром узнал, что мои ребята его не выносят.
Шале важно и одобрительно кивает головой.
— Партийные массы никогда не ошибаются.
Брюне думает: что ты знаешь о партийных массах? Он говорит:
— Точно. У них нюх на такие дела.
Шале греется. Брюне думает: Шнейдер был осведомителем. Это ему почему-то льстит. Наполовину прикрыв глаза, он стискивает зубы и сквозь ресницы смотрит на некрасивое лицо Шале, он думает: вот мой товарищ. Брюне очень покойно: все это не так уж неприятно, это даже лестно. Каждый раз, когда обнаруживаешь веские причины, чтобы думать, что люди сволочи и что не стоит жить, это доставляет некое удовлетворение. Он смотрит на Шале: теперь мы будем жить вместе в этом лагере в течение месяцев, лет, день за днем.
Это тоже лестно. Шале с любопытством изучает его и спрашивает:
— Что собираешься делать?
Брюне в замешательстве кусает губы: А разве необходимо что-то делать? На секунду он становится вялым и инертным, но внезапно на него накатывает ярость.
— Ты еще спрашиваешь?! — заикается он. — Ты еще спрашиваешь?!
Он берет себя в руки и сухо добавляет:
— Я его вышвырну вон, вот что я сделаю. И немедленно!
У Шале холодный и растерянный вид. Он бормочет:
— Это слишком рискованно.
— Рискованно было бы оставлять его в бараке.
— Он знает, что ты из партии?
Брюне отворачивает голову, его гнев утихает.
— Он узнал меня с первого дня.
— А товарищи? Он тоже знает, кто они?
— Конечно.
— Хуже некуда! — говорит Шале. Брюне живо объясняет:
— Это было необходимо. Он мне очень помогал в работе.
— Какую работу ты выполнял? — небрежно спрашивает Шале.
— Мы об этом поговорим позже.
— Как бы то ни было, раз он так много знает, нужно предполагать самое худшее: если ты его вышвырнешь вон, как кусок дерьма, он нас выдаст.
Брюне пожимает плечами:
— Вовсе нет! Он не из таких. Шале раздраженно говорит:
— Но я же тебе сказал, что он писал донесения губернатору.
— Пусть так. Но я его досконально знаю: он не из таких.
Шале медленно, как бы самому себе, говорит:
— Я вот что думаю: не предусмотрительнее ли оставить его здесь? Мы сказали бы ему, что не станем возвращаться к его осуждению партией, что мы для этого недостаточно компетентны, но что, при нынешних обстоятельствах…
Брюне издает короткий смешок.
— Он не дурак. Он уже успел узнать за десять лет в наших рядах, что партия никогда не прощает: если мы его оставим, он решит, что мы его боимся.
— Не обязательно, — возражает Шале, — можно… Брюне снова овладевает ярость. Руки его дрожат, он
громко кричит, весь в жару:
— Хватит! Я и пяти минут не смогу дышать одним воздухом с этой продажной тварью! Один раз он меня подловил, но больше я ему не поддамся!
— Как хочешь, — говорит Шале. Брюне через силу добавляет:
— Я его сбагрю к Тибо, он староста барака. Это надежный человек, и он будет держать язык за зубами.
Они умолкают, Брюне мало-помалу успокаивается, он не очень хорошо понимает, что с ним только что произошло. Бессвязные слова крутятся у него в голове; когда он думает о Шнейдере, у него возникает желание его избить. Все подозрительное внушает ему омерзение.
— Что ж, — соглашается Шале, — зови Викарьоса, сообщи ему о нашем решении. Скажи ему, что он еще дешево отделался и что ему будет худо, если он будет крутиться у комендатуры и его застукают.
Наступает короткое молчание.
— Позови его! — повторяет Шале. — Уверен, что он недалеко.
Брюне не шевелится. Шале хмурит брови.
— Чего ты ждешь?
— Чтобы ты ушел.
Шале неохотно встает. Понятно, думает Брюне, тебе жаль уходить от печки. Шале берется за ручку двери. Внезапно Брюне говорит:
— Ничего не сообщай товарищам. Удивленный, Шале оборачивается.
— Почему?
— Потому. Он… он был привязан к ним. К тому же, не стоит доводить человека до крайности…
