что-то, как бы это сказать, ну, трагическое, что ли… И ты еще больше будешь интриговать. И в тебя будут влюбляться… А все-таки досадно, Марочка, досадно…
— Ничуть. Я поразительно дешево и счастливо отделалась. Все это могло кончиться гораздо хуже, и, если бы не случай, мы не увиделись бы с тобою никогда.
— Вот страхи! — всплеснула руками Сонечка. — Я умерла бы на месте. Какое было с твоей стороны безумие — ехать!
— Это мы всегда говорим потом уже… Вначале же никогда не сознаём нашего "безумия". Вначале все так просто кажется…
— Во всяком случае, ты — героиня! О тебе говорят. Вокруг тебя ореол. Подумайте! В плену у "гусар смерти", потом ночью тебя сажают на лошадь, и все мчитесь, сломя голову, неизвестно куда…
— Положим, мы ехали рысью…
— Не все ли равно? — горячо возражала Сонечка. — Так, как я говорю, красивее. И так я буду рассказывать всем про тебя. Но каков Гумберг, а? Вот негодяй! А ведь пользовался вашим гостеприимством, обедал хлеб-соль ел. Во всяком случае, твое желание исполнилось… Ты видела маркиза. Жаль, что он вместе с тобою не мог сюда приехать.
— Не мог. Он будет через неделю…
Стук в дверь. Вошёл Василий в бурке и защитной, оливкового цвета рубашке с Георгиевским крестом.
— Вася!
— Мара!..
Брать и сестра крепко обнялись.
Нервы княжны, обостренные событиями последних дней, дали себя знать в этой встрече с братом. Она расплакалась, и слезы перешли в истерику.
Василий был героем дня. Вокруг него создалась цветистая легенда. Еще бы! Двойник германского кронпринца, проникший под его маскою в самое сердце неприятельского расположения, а потом собственноручно убивший страшного, сказочного Флуга, принёсшего столько зла. И где б ни появился Василий, в кафе, в ресторане, в Аллеях, или в Саксонском саду — экспансивные поляки устраивали ему овации, а дамы осыпали цветами…
Нужно ли говорить, что Василий в первый день приезда в Варшаву прямо из объятий сестры попал в переделку к Борису Сергеевичу Мирэ. Битый час расспрашивал Василия помощник редактора газеты "Четверть секунды" и послал в Петроград телеграмму в четыреста тридцать два слова. И пообещал не ограничиться этим.
— Телеграмма своим порядком. Но я еще напишу целый ряд фельетонов![15]
И написал.
Но прежде чем написать, Мирэ, забыв всякую осторожность, забыв, что графиня вся еще во власти своего заточения и не успела оправиться, ураганом влетел в её комнату, вспугнув и самую графиню и Вовку, читавшего ей вслух какою-то книгу. От неожиданности вздрогнули оба: и графиня, лежавшая на кушетке, прикрытая пледом, и Вовка, сидевший у её изголовья.
— Извиняюсь, тысячу раз извиняюсь! Но я не мог поступить иначе. Я должен был ворваться! Я принёс вам радостную весть, мои друзья. Вашего злейшего врага нет в живых больше! Нет. Он не существует больше!
— Не может быть! — не веря, в один голос воскликнули Ирма и Вовка.
— А я вам говорю — убит! Факт налицо! Неопровержимые доказательства!
Ирма так и затрепетала вся надеждой, и хлынул румянец к её бледным щекам…
— Да-да! — повторил Мирэ. — Доказательства неопровержимы! Вот как было дело: когда мы открыли местопребывание графини, Флуг, узнав об этом, скрылся. Он уехал под Варшаву, к одному богатому колонисту, разумеется, шпиону. И оттуда улетел на аэроплане к своим. Русские успели подбить аэроплан, и Флуг — хочешь не хочешь — должен был спланировать. Но к его несчастью, навстречу автомобиль с двумя русскими офицерами… Вот еще, вам доложу, история, пред которой бледнеет фантомасово переодевание Флуга!.. Но это — потом. В результате же известный всем князь Василий Солнцев-Насакин застрелил Флуга, в виде добычи взяв у него ошеломлявшие по своей сенсационности документы. Князь в лицо знал Флуга и не мог ошибиться. Теперь, надеюсь, все ваши сомнения разлетелись, как дым… Знаете, Владимир Никитич, да и вы, графиня, можете смело сказать: "ныне отпущаеши"…
Графиня, просветлевшая вся, с улыбкою протянула обе руки свои, бледная, тонкая похудевшая, Криволуцкому. И он пожал их с ободряющей ласкою.
Судьба одним властным движением забрала человека, висевшего над ними дамокловым мечом. Кончено, его нет больше! Нет страхов, нет вечных пугающих призраков. Флуга нет… Впереди новая жизнь — светлая, безоблачная, прекрасная…
41. Дома
И лето, и осень сменились суровой зимой. И то самое, громадное, как в студии живописца, окно в кабинете покойного старого князя, куда летом целыми потоками вливались яркие лучи солнца, теперь было густо, причудливо расписано морозом.
И жарко были натоплены печи в деревянном доме, а там, за окнами, неподвижно стыли, цепенея на холоде, запорошенные инеем деревья в снегу. И вели к ним глубокие, волной наметанные сугробы.
Стояла особенная зимняя тишина, когда не слышно стучащих по камням колёс и копыт. Совсем, как в деревенской усадьбе. Тишина и покой…
Старая дедовская мебель, почерневшие картины и на письменном столе — пучок гусиных перьев, которыми любил писать покойный князь и которые, увы, пережили его.
И все, как было при нём. На стене — заржавленная елизаветинская шпага и тяжелые вороненой стали, необыкновенно длинные и неудобные для прицела пистолеты.
Мара с детства хорошо помнила эти пистолеты. Они внушали ей страх. С годами рассеялось это чувство, а теперь они вызывали у княжны снисходительную улыбку.
Она давно успела вернуться из Варшавы. И когда ее охватили дома уют и покой, и зимним вечером, в тепле и под ласку матери, она вспомнила кошмарную ночь в польской деревушке, с Гумбертом, и двумя часовыми, ежеминутно готовыми ее пристрелить, и, в конце концов, вынужденное бегство, и чудесное спасение — все это казалось ей теперь настолько чудовищным, что не хотелось верить: было ли это на самом деле взаправду, или посещают ее отзвуки дурного, как горячечный бред, сна?..
Здесь о войне напоминали госпитали, переполненные ранеными. С каждым днём прибывало их все больше и больше. А в остальном зимняя жизнь столичного пригорода текла, как и раньше. И эта зима немногим отличалась от минувшей. Обилием снега разве и отсутствием военных. Все гвардейские полки были на позициях, и вести об них приносились одинокими офицерами, возвращавшимися на несколько дней, кто отдохнуть, кто легко раненный, а кто в командировку.
Сонечка д’Эспарбэ приехала вместе с княжной из Варшавы. Смугло-бронзовый, как танагрская статуэтка, Малицын ушёл в действующую армию, после чего Варшава опостылела вдруг Сонечке, и она вместе с подругой поспешила вернуться. Вскоре, почти вслед за нею, спустя неделю-другую приехал и Малицын. Хрупкий, экзотический юноша простудился в окопах и едва не схватил воспаление лёгких. Его отправили домой подлечиться.
Сонечка, терзавшаяся,
