Часть первая
1. «Семирамис-отель»
Для своих сорока двух лет Арканцев сохранился на диво. Правда, этот возраст для мужчины — только-только лишь вторая молодость. Но, — здесь будет целых три «но». Во-первых, он воспитанник одной из тех привилегированных школ, где начинают жить слишком рано. В самом деле — Арканцев мог указать добрый десяток своих товарищей по выпуску и однолеток, успевших растерять и зубы, и волосы, и свежесть молодости. Во-вторых, он холост, далеко не урод, а, следовательно, стоял и стоит на распутье всяких приятных возможностей. В-третьих, он проживает больше двадцати тысяч в год, включая сюда и крупное жалованье, и доходы с имения, и проценты с капитала.
И, несмотря на все эти «но», Арканцев свеж, как «поцелуй ребенка», или, беря сравнение более прозаическое, как одна из тех необыкновенно благообразных восковых голов, что безмятежно глядят из витрин парикмахерских.
Волосы, не темные и не светлые, расчесаны прямым, срединным пробором. Удлинённые, правильные черты были бы красивы, не будь они так холодно закончены. Лицо румяно тем благовоспитанным румянцем и без того пересола, который переходит уже в плебейскую краснощекость. Ни одной морщинки на этом неподвижном фарфоровом лице.
И хотя обладатель его вот уже несколько лет, как служат в другом ведомстве, где чиновники охотно предпочитают бриться наголо, он верен, однако, своим аккуратно подстриженным бакенам, пробритым посредине. Этот «грим» отзывает старомодностью. Это — восьмидесятые годы.
Об этих баках Арканцев мечтал еще в школе. Такой грим он видел на портрете министра Валуева и решил, что, когда будет чиновником, отпустит себе точно такие же баки.
Уже около трех лет он действительный статский советник, этот молодой сановник чрезвычайно корректного вида, и в стиле всей его «маски» — золотое пенсне, прикрывающее светлые, близорукие глаза, умеющие как-то особенно значительно щуриться…
Вот и сейчас они щурятся на эту, в одиночестве сидящую за столиком даму. Кто она? Арканцев обедает здесь на протяжении года, в этой гостинице, едва ли не с самого первого дня её открытия, и все порядочные и непорядочные женщины примелькались ему, старому петроградцу, одинаково знающему и свет, и полусвет.
Новое незнакомое лицо сразу обращает внимание.
И прихлебывая черный, сладкий, густой кофе, дымя ароматной «Педро-Муриас», Арканцев, с повадкою человека, вкусно и сытно поевшего, спокойно, без жадности, рассматривал эту «декоративную» даму. Он слишком был опытен, чтобы предположить в ней заурядную искательницу приключений, потому лишь, что она в единственном числе обедает на людях в модном ресторане.
Для кокотки она чересчур гордо и независимо держится. Не на биржу, не продаваться, хотя бы и по дорогой цене, пришла сюда. Глядит перед собою, никого не видит, и попробуйте угадать, о чем думают под звуки оркестра эти большие глаза! Именно глаза, потому что женщины часто думают глазами. Одета в темное, со вкусом и даже скромно, хотя от этой скромности могут волосы дыбом подняться у того, кто оплачивает её парижских, конечно парижских, портных. Слишком эта скромность отдает Rue de la Paix.
В меру открыта нежная, точеная шея. И в чрезвычайно эффектом сочетании с вырезом тёмного платья — этот безукоризненный кусочек наготы, заставляющий предполагать какое угодно очарование гибкого тела, сверкающий так ослепительно в льющихся потоках верхнего света. Горят переливчатыми огнями в розоватых маленьких ушах бриллиантовые серьги. И когда она подносит к губам тоненькую папироску, зажигаются камни на длинных, красивой формы пальцах. На широкой, черной шляпе вздрагивает султаном черное «паради», в меру пышное и в меру высокое, чтобы не быть кричащим. Под этой шляпой — бледный матовой бледностью, удлиненный овал слегка напудренного лица. С первого взгляда решить было трудно, — красавица она или просто красивая женщина. Но к ней влекло взгляды мужчин. Она была вся интересна общим пятном гибкой фигуры с покатыми плечами, ленивой плавностью движения рук, и — чего же больше? Не предъявлять же к ней академических требований, с упрёком, что рот, пожалуй, немного крупноват и выиграл бы нос, будь он изысканнее и тоньше прорисован. Это уже педантизм, и, кроме того, есть много мужчин, опытных, искушенных в любви, которые сойдут с ума именно от подобного рта, с этими, тронутыми кармином губами, сулящими блаженство… Она курила со сдержанной великолепной непринужденностью под перекрёстным огнём жадных, оценивающих взглядов. И у всех горели глаза одинаковым любопытством. У всех, начиная с черномазого дирижера во фраке, заставлявшего ныть свою скрипку, старого генерала в серебряных погонах без звёздочек, лысого банкира и кончая густой «пачкой» облепившей соседний стол гвардейской молодежи в сюртуках и венгерках.
У всех, за исключением Арканцева.
Спокойно созерцательны его холодные, близорукие глаза. Чуть заметным кивком поманил он к себе рыжеватого француза метрдотеля.
Метрдотель почтительно изогнулся.
— Это одна итальянская графиня, Джулия Тригона. Она сегодня только прибыла к нам. N’est-ce pas, une femme chic, excellence?[1]
Так и есть… Экзотический цветок, по всей вероятности, ядовитый, что нисколько не портит его, наоборот, усугубляя пряность… И она как нельзя более ко двору здесь, под этим матовым плафоном, среди тепличных пальм, в этой нарядной, ищущей наслаждений толпе.
Одна из тех женщин, что повсюду вносят с собою атмосферу праздной, богатой, кочующей жизни, с быстро мелькающими экспрессами, берегом вечно тёплых, лазурных морей, шикарными отелями и колоннадами стройных пальм, не тепличных, как здесь, а настоящих, гордых пальм, раскрывших свои перистые зонтики навстречу знойным, безоблачным небесам…
Новое лицо появилось в ресторане. Высокий мужчина, весь бритый, и с твердым, коротко остриженным черепом. Черты лица, резкие, крупные, глаза ушли под скошенный лоб. И в покрое визитки, и в белом жилете, на котором она застегивалась одной пуговицею, и в песочного цвета гетрах угадывался человек заграничной, скорей всего англо-американской складки.
Он подошёл к графине Тригона, учтиво поднес к губам её руку, подсел, и они заговорили.
Опять поманил к себе лёгким движением своих валуевских бакенов Арканцев метрдотеля.
Не дожидаясь вопроса, француз пояснил:
— Это экселенц, богатый американец. Он прибыл несколько дней тому назад. Зовут его Прэн…
У итальянской графини по отношению к американцу не было и тени кокетства. Они беседовали, как два деловых человека. Опоздавший к обеду американец спешил утолить свой аппетит здорового, сильного, почти из одних мускулов, человека. И когда Арканцев уходил из ресторана, два лакея подкатили к Прэну тележку с ростбифом.
Швейцар не предлагал Арканцеву сесть в один из моторов, низавших теплый и мягкий весенний сумрак снопами своих фонарей-прожекторов. Он знал,
