Здесь, конечно, неуместно было бы рассматривать историю королевского налогообложения, достаточно хорошо изученную, так же как и входить в детали различных антиналоговых выступлений и восстаний, которые особенно сотрясали Париж в эпоху Столетней войны. Завершая разговор об образе справедливого короля в сознании французов того времени, достаточно будет сказать, что от королей всегда ждали отмены неправедных поборов, ибо это считалось их долгом перед справедливостью и Богом. Короли, впрочем, бывало, и сами это сознавали: так, Карл V, например, перед смертью повелел отменить ряд незаконных поборов. Такие надежды особенно сильно оживлялись в начале новых царствований и коронаций, поскольку восшествия на престол обычно сопровождались проявлениями справедливости, милосердия и щедрости королей. После коронации Генриха VI, например, парижане были не только обескуражены убогостью пиршества, но и сильно разочарованы тем, что «король покинул Париж, не совершив тех благодеяний, которых от него ожидали: не освободил узников, не упразднил дурных обычаев, таких, как разные налоги вроде габели, четвертины и прочие, что были введены вопреки закону и праву».
Однако ожидая отмены «дурных обычаев», горожане рассчитывали не просто на милость короля. Милость он проявлял, когда освобождал от тюрьмы или избавлял от смертной казни. Когда же дело касалось хорошо осознаваемых прав, то жители ожидали и требовали справедливости, а если они обманывались в своих ожиданиях, то ради защиты своих прав и вольностей с легкостью могли подняться на восстание. Так, например, случилось в Париже и Руане в 1382 г., когда после смерти Карла V налоги, что он завещал упразднить, были все же сохранены дядьями юного Карла VI. Горожан в данном случае воодушевил пример незадолго перед тем восставшего Гента. Весьма примечательны в этой связи суждения о гентцах в Париже. Фруассар сообщает, что о них говорили, будто «они добрые люди, ибо доблестно защищают свои вольности, а потому достойны любви и почета».
Страдал ли идеал справедливого короля от того, что справедливость и право на практике все чаще попирались? Судя по всему, нет. Прежде всего потому, что ответственность за несправедливые деяния обычно возлагалась не лично на короля, а на его окружение, «дурных советчиков», которые служили своего рода громоотводом для персоны венценосца. Иногда, правда, обвинения могли адресоваться лично королю, и при этом выражались угрозы отложиться от него. Во время Аженского восстания 1514 г., например, в ходу были разговоры, что король не может вводить новые налоги без согласия горожан и что, если король все же пожелает это сделать, то «многие отправятся к другому королю…», ибо аженцы «скорее отдадутся под власть английского или испанского короля, нежели согласятся платить такие налоги». Столь слабая лояльность по отношению к своему государю объясняется тем, что они были сравнительно новыми подданными короля, поскольку Гиень, где расположен город, окончательно вошла в состав королевского домена лишь в середине XV в.
Главное же, почему образ справедливого короля сохранялся в сознании народа, состоит в том, что жажда справедливости, и прежде всего справедливости королевской, становилась лишь сильнее от того, что народ все острее осознавал ее отсутствие, и жажда эта естественно вливала новые силы в традиционный идеал.
Для дворянства облик короля как человека морального также был издавна привычным и близким. Но дворянство ждало от короля не только христианских добродетелей, но и рыцарских доблестей, и последних часто в гораздо большей мере, нежели первых. К справедливости короля оно было более, чем народ, чувствительно, поскольку и круг дворянских прав и привилегий был шире, и сознание своего частного права острее. По этому поводу хочется привести один особенно яркий пример того, как у дворянства в позднее средневековье сработал механизм связи между сознанием своего права и представлением о справедливости государя.
Речь идет о хорошо известном факте превращения многих «публичных служб», т.е. должностей в королевской местной и военной администрации, в пожизненные, или, как тогда очень выразительно говорили, в «вечные». Подоплекой этого явления было, несомненно, сознание «своего права», благодаря которому все, чем человек владеет, включая себя самого и свою службу, рассматривается как нечто неотъемлемое от него, а потому смещение с должности представлялось как нарушение права. Практика несменяемости должностных лиц в XV в. достаточно глубоко укоренилась, хотя долгое время она опиралась на «обычное право», в общем признаваемое монархией. И когда Людовик XI по вступлении на престол сместил многих должностных лиц в нарушение этого обычая, то вызвал сильное возмущение своей несправедливостью, что и привело к вооруженному выступлению против него, известному под названием война Лиги общественного блага. В итоге король вынужден был издать эдикт 1467 г., которым объявлял «публичные службы» пожизненными и восстановил в должностях смещенных им лиц. Кстати сказать, одновременно происходила и апроприация многих парламентских должностей, которые тоже относились к публичным службам. Но в этом случае процесс зашел еще дальше, и во второй половине XV в. парламентские должности стали не просто пожизненными, но и — практически — наследственными и могли уже продаваться.
Итак, моральная ипостась короля наиболее глубоко запечатлялась в душах людей, принадлежавших ко всем классам общества. Долг короля видели прежде всего в поддержании справедливости, и, хотя этот долг мыслился как моральный, само понятие справедливости наполнялось преимущественно сугубо правовым содержанием. Король должен защищать права подданных и сам не посягать на них, иначе он станет на путь тирании. Представление о короле-тиране, посягающем на права подданных, было широко распространенным антиподом образу справедливого короля. И такова была сила привязанности к «своему праву», что против тирании, хотя в ней редко обвиняли лично короля, готовы были восставать и дворяне, и горожане, и крестьяне.
Как, однако, соотносились моральный и сакральный облики короля? И не означало ли признание некой святости королевской особы и божественного происхождения королевской власти, полного повиновения королю в соответствии со словами апостола Павла: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога… Посему противящийся власти противится Божию установлению» (Рим. 13, 1–2)? Эти евангельские слова обычно приводились в доказательство того, что всякое выступление против власти богопротивно. Но таким утверждениям и отповедь была обычной. Как писал Тома Базен, воспроизводя рассуждения многих средневековых мыслителей, в том числе и Фомы Аквинского, «властям и государям тогда лишь нужно повиноваться, когда они полученной от Бога властью пользуются законно и в соответствии с установлением справедливости». Поэтому неповиновение власти, когда она действует несправедливо, никоим образом не оскорбляет Бога. Аргументация, конечно, ученая, но суть ее должна была быть понятной всем, кто держался за «свое право» и считал короля высшим его охранителем.
Поводов к возмущению несправедливостью становилось, однако, все больше, и люди все упорнее помышляли о справедливом короле, долгое время не замечая, что монархия давно поворачивается к ним третьим своим ликом, для многих непонятным и опасным. Это был новый лик, с которым король представал как человек политический и который обрел свои ясные очертания именно в XIV–XV вв., хотя контуры его наметились еще в XIII в.
