По древней традиции король в глазах многих своих подданных рисовался в образе отца, отца щедрого, милосердного и справедливого. В этом отношении очень выразительны причитания парижан по усопшему Карлу VI, передаваемые одним из очевидцев похорон: «Ах! Дорогой наш государь, никогда у нас больше не будет столь доброго короля и никогда мы тебя больше не увидим. Будь проклята смерть! Ты покинул нас, отправляясь на покой…» «Так причитал народ, разражаясь громкими рыданиями, сильно и жалостливо воздыхая», — добавляет этот автор. Независимо от конкретных исторических условий и обстоятельств, сопутствовавших смерти этого короля, народ оплакивал его как отца.
В позднее средневековье литература нередко представляла короля отцом своего народа, в частности и под влиянием античной политической мысли. И вручение штатами 1506 г. королю Людовику XII официального титула «отца народа» как бы подытожило и идеологически зафиксировало издревле существовавшие чувства и отношение к монарху. Однако французский король представлялся отнюдь не римским «pater familias» с его неограниченной властью над домочадцами. Он был отцом германским, власть которого над «своими чадами» была сравнительно умеренной, и это лучше всего запечатлелось в понятии справедливости короля.
Идеал справедливого короля был, как известно, особо притягательным для средневекового общества. В справедливости монарха видели главную гарантию мира, порядка и общественного блага. Короли правят «посредством справедливости, и без их справедливости государства превратились бы в разбойничьи притоны». Это понятие прежде всего представало понятием нравственным; источником справедливости считались Бог, вера и совесть, поэтому быть справедливым для короля, как и всякого христианина, значило «поступать с другими так, как хотел бы, чтобы и с ним поступали». Иначе говоря, справедливость — это праведность, которая для короля представлялась основным залогом того, что он будет выполнять свою наиболее важную функцию — охранять и поддерживать справедливость в обществе: «Оберегать добрых и мирных людей от злокозненности, притеснений и насилий со стороны сильных и лживых… беспощадно наказывать злодеев в соответствии с законами и обычаями страны».
Идея справедливости государя, бывало, настолько воодушевляла людей, жаждущих мира и спокойствия в ту смутную эпоху, что возникали совершенно мистические картины общественного благоденствия, достигаемого именно благодаря справедливости правителя. «Справедливость государя — это мир народа, свобода народа, защита людей, излечение больных и немощных, радость людей, умеренность климата, ясная погода на море, плодородие почв и надежда на вечное спасение». Слова эти принадлежат ученому монаху, который, несомненно, верил, что все эти блага могут быть отпущены Богом в награду за справедливость государя, но они, конечно, могли быть услышаны и поняты широкими слоями верующих.
В этой очень емкой идее наиболее важной кажется ее правовая сторона, когда король предстает в качестве верховного судьи и охранителя права, поскольку по поводу именно этих его обязанностей и прерогатив в позднее средневековье происходит острейшая идейная и социально-политическая борьба.
Дело в том, что справедливость как идея правовая всегда затрагивала чрезвычайно чувствительные струны правосознания королевских вассалов и подданных. Наряду с сознанием этическим правосознание было важнейшей основой социально-политического мировосприятия, и в этом несомненно состояла одна из главных особенностей западной духовной культуры в средние века. Основой этого правосознания было представление о «своем праве», которое включало в себя два элемента: имущественное и социальное положение человека. В «своем праве» состояли все члены общества, ибо все занимали свое законное место в общественной иерархии и владели, как говорилось, «своим», т.е. своим имуществом. «Каждому свое законное право!» — писал А. Шартье, обращаясь к дворянам, но слова эти могли бы быть обращены ко всем людям, ибо они прекрасно выражают дух правосознания эпохи. Ведь и бедный человек, крестьянин, должен жить так, согласно рассуждению Филиппа де Мезьера, чтобы «когда он выплатит сеньору положенное, то мог бы свободно сказать о своем: “Это мое” — и жить по старой вольности во славу Господу и своему естественному сеньору».
Право при этом ни в коем случае не было некой абстракцией. Напротив, неотрывное от понятия и сознания «своего права», оно было плотью от плоти всякого правоспособного человека. Все средневековое право и правотворчество преследовали прежде всего цель — определить право каждого человека, так чтобы он как можно лучше знал, когда он в своем праве, а когда — нет. И Филипп де Бомануар, известный составитель «Кутюмов Бовези», объяснял смысл своего труда желанием дать ближним книгу, по которой «они смогут узнать, как отстаивать свое право и избегать вины». Вина же начинается тогда, когда человек посягает на чужое право.
Это живое чувство и понятие «своего права» более всего было развито, надо полагать, у дворянства. Но очень сильным оно было и у крестьян, и у горожан, всегда готовых защищать «свое право», запечатленное в городских хартиях. Возвращаясь теперь к понятию справедливого короля, необходимо подчеркнуть, что от короля традиционно ждали и требовали в первую очередь охранения совокупности «своих прав» его подданных. А для этого он должен был в первую очередь творить правый суд.
Но каким представлялось королевское судопроизводство? Хотя во Франции с XIII в. неуклонно происходило становление профессионального судопроизводства, ориентирующегося на законы и осуществляющегося профессиональными юристами, в массовых представлениях наилучшим рисовался суд, лично вершимый государем, без долгих судоговорении и волокиты, причем суд не по закону и праву, а по любви и справедливости, такой суд, какой некогда вершил царь Соломон или, скажем, Людовик Святой в Венсенском лесу под дубом. Неприязнь и даже ненависть, нередко изливавшиеся на юристов, судей, прокуроров и адвокатов, объясняется, таким образом, отнюдь не только их лихоимством и неизбежной судебной волокитой, но и тем, что само это племя было противно духу персонального праведного суда. Обличая систему правосудия во Франции, Филипп де Мезьер считал главными виновниками именно юристов, а в пример ставил судопроизводство в Ломбардии, где «правители вершат суд лично, без адвокатов и долгих судоговорении».
Но, оберегая права своих подданных, король не должен был, разумеется, и сам посягать на них. И в этом-то пункте концепция королевской справедливости оказалась на практике особенно уязвимой, когда стала складываться система экстраординарного налогообложения. В рамках традиционных понятий о справедливости этот вопрос ставился и разрешался очень просто. Король, как и всякий человек, пребывает в «своем праве» и обязан в расходах на свои нужды довольствоваться «своим», за исключением тех оговоренных феодальным правом случаев, когда он мог у своих вассалов просить помощи и получать ее с их согласия. Взимание налогов без предварительного согласия плательщиков расценивалось по существу как воровство, покушение на чужое имущество, противное и Богу, и праву. Характерно, что в позднесредневековой литературе захват чужого имущества часто изображается как наиболее одиозный грех, перед которым даже грех убийства отступает на второй план. «Дурное дело — брать чужое, и мудрые люди в предвидении смерти возвращают чужое имущество», — приводит Жуанвиль слова Людовика Святого. А сам Жуанвиль, собираясь в крестовой поход, первым делом возместил своим людям вольно или невольно причиненный урон, ради чего заложил свои земли, ибо не хотел «брать с собой никаких неправедных денег». Два века спустя Филипп де Коммин, пускаясь в долгие рассуждения о твердой и истинной вере, также выражает глубокое убеждение в том, что первым условием спасения души, а вместе с тем и признаком истинной веры, является возвращение чужого имущества.
