Отошли, стали работать в поле, ухаживать за скотом. Уже не голодали — картошки здесь давали вволю. И, жители подкармливали, несмотря на проволочное заграждение: то хлеба передадут, то сала. К молотьбе мы уже вошли в силу. Да и настроение поднялось: шел 1944 г., фронт продвигался к Прибалтике. Пришла пора и этому имению свертываться. Нас погнали к Неману. Мы шепчемся: «Ребята, за Неман нам никак нельзя!»
Послали однажды троих за водой. Охраны и собак нет — можно кому-то убежать. Договорились, что я побегу. Прошу ребят: «Вы только воду помедленней черпайте!»
Не доходя до колодца, юркнул в кусты. За ними ржаное поле. Я — по обочине, петляю, как заяц. Дальше лес спасительный, но направления не знаю, бегу наобум.
Ночь провел в лесу. Утром вышел к деревне. Постучал в крайний дом, попросил поесть. Дали хлеба и шпика, объяснили, как выходить. Переночевал в стоге сена, рассвело — опять в лес. Днем набрел на хутор — богатую усадьбу в густом лесу. «Ой, — думаю, — тут обязательно полицай!» Вышел хозяин — не спрячешься. «Ну, — думаю, — попался!» Но виду не подал.
— На восток правильно иду? — спрашиваю.
— Вы идете прямо к немцам в руки, — отвечает. — Здесь у немцев склад. Вчера поймали пятерых пленных, заставили рыть себе могилу и тут же расстреляли.
Литовец указал, как идти.
Прошел я поле, за ним — шоссе, немецкие машины мчатся на запад. Показался на опушке человек. «Попас! (товарищ!)… — окликнул. — Не бойтесь, — говорит, — я свой. Здесь стоят немцы, а вы идите туда». — И он показал за дорогу. Я не стал дожидаться ночи. Под дорогой труба — по ней перебрался на другую сторону. Спрятался в стогу сена, вечером вышел в Радвилижки под Шяуляем. Какое-то имение, работники живут бедно, в домишках с земляным полом. Пустили к себе, принесли поесть. Только принялся за еду — литовцы с винтовками: «А, попался!»…
— Ладно, — говорю, — заберете, только поесть дайте!
Оказалось, однако, что это были литовские партизаны. Спрятали меня на сеновале, за коровами. Еду туда приносили.
Через два дня появились наши танки. «Ну, Николай, выходи!» — обрадовали партизаны. Винтовку дали. «Пойдем, — говорят, — брать полицаев!» Список у них был человек на 12. Знали, что полицаи хорошо вооружены, у одного даже станковый пулемет имелся.
У леса расположилась наша воинская часть. Мы — к командиру, просим выделить отделение для захвата полицаев. Дали нам 9 человек.
Спустились в ложбину — избушка, две лошади привязаны, женщина снопы вяжет. «Где хозяин?» — спрашиваем. Она показала на поляну, где за жнейкой сидел крепкий 40-летний мужчина. «Старший полицай!» — узнали партизаны. Мы к нему: «Сдать оружие!» Сначала отказывался, потом зашел в пшеницу, вынес винтовку и три обоймы. Отвели мы его в комендатуру. Меня тоже забрали — в фильтрационный лагерь. И начали допытываться: «Признавайся, как сотрудничал с немцами?»
Но как признаться в том, чего не было? Рассказываю каждый день одно и то же, как в плен попал — не верят. Повезли в Подольск, под Москву. Тоже лагерь за колючей проволокой. Здесь из бывших пленных офицеров формировались штрафные батальоны для взятия Будапешта. Всех — рядовыми: «Своей кровью оправдаетесь!» Многих моих соседей по бараку уже отправили, а со мной все тянут и тянут: «Пиши да пиши!» Раз десять уже описывал, как в плену очутился, но, видно, ждут, чтобы напутал чего или сбился.
Как-то вызывают на очередной допрос и неожиданно предлагают: «Согласен работать на Востоке в войсках НКВД?»
— Что ж, — говорю, — если считаете способным, отказываться не имею права…
Так в марте 45-го попал я в Кузбасс, в город Прокопьевск Кемеровской области, в лагерь военнопленных немцев — помощником начальника отделения. Пришла Победа — стал проситься домой. Отпустили, как учителя, в марте 46-го.
Вернулся я в свои Павы, где и живу по сей день. Все бы хорошо, но плен — пятно на всю жизнь. В партию хотел — нельзя, за Ленинград воевал — медали не удостоился… Да и все первое формирование 2-й ударной не считается воевавшим за Ленинград. Давно хотелось сказать об этой несправедливости, но из военного ведомства мне ответили: «Вопрос относительно 2-й ударной армии является вопросом особого мнения…» После такого ответа я с горечью и обидой в душе замолчал.
Хочется, чтобы люди хоть через полвека узнали правду о тех днях. Любанская операция отвлекла на себя десять немецких дивизий от Ленинграда. Что было бы с Ленинградом, если бы эти дивизии немцы повернули на город?
Прорвать блокаду тогда не удалось, но виноваты ли в этом воины 2-й ударной? Они стояли насмерть, и многие остались навечно в волховских болотах. Ничем не запятнали себя и тысячи русских солдат, оказавшихся в фашистском плену 26 июня 1942 г. Такая уж выпала нам судьба, и не мы в ней повинны…
И. А. Лешуков,
учитель,
бывш. помощник командира 2-го батальона 57-й осбр
Д. П. Сократов
Я помню их всех…
Родом я из Забайкалья, со ст. Оловянная Читинской области. Места у нас гористые, зимы снежные, ребята сызмальства на лыжах. Учился я в 5-й школе ФЗО Оловорудника на машиниста локомобиля, но втайне мечтал стать военным.
Когда объявили войну, весь наш класс — шестнадцать ребят 1923 г. рождения — добровольно записался на фронт. Мне шел 18-й год, но ростом я не вышел, был всего 145 см и весил 38 кг, так что медкомиссию я бы ни за что не прошел. Решили, что за меня осмотр пройдет Гоша Зябликов — коренастый крепыш, баянист и весельчак. Так я вместе со всеми очутился в 28-м запасном полку г. Свердловска, где формировался наш 43-й лыжный батальон (560 человек, 3 роты, смелый и справедливый командир — капитан Кожин, ставший для нас непререкаемым авторитетом).
В это время называть номер своей части категорически запрещалось — за это можно было попасть под трибунал. «Лыжники капитана Кожина» — и все. Нас, однокашников, определили в 1-ю роту. Началось обучение военным премудростям: строевой подготовке, стрельбе из винтовки, рытью землянок. В декабре 1941 г. нам выдали новенькое зимнее обмундирование, лыжи и погрузили в эшелон: батальон отправлялся на фронт вместе с 39-м и 40-м ОЛБ, прибывшими из Челябинска.
Ехали долго, через Молотов, Киров, Ярославль. Много пели: свои, сибирские песни и новые, военные.
25 декабря мы прибыли в Малую Вишеру, разместились в уцелевших домах. Я в пути простыл, сильно кашлял, и командир отделения сержант Дятлов отправил меня на печь. Проснулся я… арестованным. Оказывается, согревшись на печи, я проспал военную тревогу. На поверке обнаружилось мое отсутствие. Меня сочли дезертиром, и капитан-особист настаивал на применении самых строгих мер. Спас Дятлов да высокая температура. Дело закрыли.
От Александровской колонии ночными маршами мы начали продвигаться к переднему краю. Нам выдали сухой паек и пенальчики-медальоны, куда мы вложили записки со своими фамилиями и адресами, окрестив их «смертными приговорами».
