Но изменилось, конечно, не все. В 1958 г. «Telegraf» сообщала о человеке, которому запретили посещать могилу отца в Восточной Германии; поэтому он был вынужден «ходить на границу сектора и смотреть через нее на другую Германию». В конце концов, размышлял репортер «Telegraf», «наши мысли могут быть где угодно, даже преодолевать границы секторов»[880]. Пресса продолжала критиковать власти Восточного Берлина за то, что те не дают жителям Западного Берлина посещать могилы, – для некоторых этот запрет был особенно постыдным напоминанием о прошлом и об оккупации, о потерянной независимости и утраченном единстве. Многое произошло после 1945 г., причем, казалось, очень быстро. Писатель Вольфганг Пауль спрашивал себя в Поминальное воскресенье 1959 г.: «Куда ушли те кровавые времена?» Тогда, размышлял он, Германия была «покрыта стыдом, но была все же едина». Хотя во многом тот стыд был унесен «под землю мертвыми солдатами», немцы, тем не менее, остались с «унижением разделения». Глядя «серым ноябрьским днем» на могилу где-то на реке Хафель, Пауль отмечал, что это «почти ничья земля», где-то на «границе между разорванным городом и запрещенным районом Бранденбург. <…> Там, в лесу, полицейские, следящие друг за другом и за каждым уголком Берлина. Быть может, они сыновья умерших. Как знать»[881].
Когда разделение закрепилось и получить разрешение на посещение могил в Восточной Германии – не говоря уже о могилах, расположенных еще восточнее, на бывшей родине – стало еще сложнее, жители Западного Берлина нашли способы мемориализации не только самих умерших, но и своего отделения от них. В 1959 г. была открыта мемориальная табличка на спроектированном Хаммербахер лесном кладбище в Зелендорфе. На ней было написано: «Погибшим, чьи могилы для нас недоступны»; она стала «местом памяти обо всех тех, кто нашел последний покой на востоке <…> чьи могилы по ту сторону Одры и Нысы, солдатские могилы по всему миру, но также в Саксонии, Тюрингии и даже в маркграфстве Бранденбург» (см. Рис. 6.4)[882].
Рис. 6.4. «Погибшим, чьи могилы для нас недоступны». Эта мемориальная доска была открыта в 1959 г. на лесном кладбище Вальдфридхоф в Зелендорфе. – Landesarchiv Berlin, Fotosammlung.
После возведения в 1961 г. Берлинской стены напряженность из-за недоступности могил «на востоке» только обострилась. В брошюре, опубликованной в том же году в Западном Берлине под высокомерным названием «Берлин и его приграничные территории», с большим волнением сообщалось: «жителям Западного Берлина разрешается посещать могилы близких на кладбище в Штансдорфе [к югу от Берлина на территории ГДР] только во время Поминального воскресенья» (см. Рис. 6.5)[883].
Рис. 6.5. Пожилая пара, вместе с маленьким ребенком ухаживающая за могилами рядом с Берлинской стеной, кладбище святой Елизаветы, Воланкштрассе, 1968 г. Еще один человек, кажется, наблюдает на расстоянии. Как Стена рассекла некоторые находящиеся в центре Берлина кладбища, так она разделила и городское сообщество, видимо надолго, в 1961 г. – Фотограф – Ганс Зайлер; изображение – Landesarchiv Berlin, Fotosammlung.
Так добавился к памяти западноберлинцев о войне еще один смысловой уровень. Теперь выражение «могилы на востоке» воскрешало в памяти не только смерть и потерянное Heimat по ту сторону Одры и Нысы, но и служило также постоянным напоминанием, что коллектив, некогда определявший себя через общий долг перед умершими, навсегда разделен.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Летом 2009 г., когда я заканчивала эту книгу, из Германии пришла весьма мрачная новость. Михаэль Тсокос, глава судебной медицины в берлинском госпитале Шарите, объявил, что труп, долгое время хранившийся в подвале музея медицинской истории Шарите, принадлежал не кому иному, как революционерке Розе Люксембург. У трупа не было ни головы, ни рук, ни ног. Но проведенные им исследования и многочисленные тесты убедили Тсокоса, что труп действительно принадлежит Люксембург, и он надеялся подтвердить эту теорию, сравнив ДНК трупа и ДНК родственника Люксембург, который, как предполагалось, живет в Варшаве[884]. Услышав эту историю, я поймала себя на мысли, что после 1919 г. – года убийства Люксембург – в истории Берлина бывали времена, когда это открытие могло произвести эффект разорвавшейся бомбы. Теперь же, при всей кажущейся прочности сегодняшней исключительно стабильной Федеративной Республики, оно было воспринято всего лишь как страшное примечание к прошлому, представляющемуся большинству немцев весьма далеким.
Мне эта история показала, насколько трудно сегодня исследовать многочисленные и радикальные перемены, которые претерпело германское общество на протяжении XX в., особенно в первые его десятилетия. Такова природа и загадочность истории. Человеческие общества находятся в постоянном движении и переживают процесс постоянного обновления, хотя отдельные их члены чаще всего не полностью осознают этот факт в своей повседневной жизни. В этой книге было показано, что история смерти служит одним из способов понимания этого непрерывного изменения. Более того, история смерти обладает тем преимуществом, что позволяет нам понять моральные коды, обычно не высказанные и неписаные, которые определяют общество и становятся основой для его трансформации в меняющихся контекстах.
После Первой мировой войны жителям Берлина бесконечно напоминали о понесенных в ходе этого конфликта утратах, индивидуальных и коллективных. Веймарский Берлин находился во власти ужасного и всеобъемлющего уныния, и гнева, и чувства вины, готовых выплеснуться наружу, стоило только затронуть тему коммеморации тех потерь. Священники, к которым многие берлинцы обращались за утешением, иногда говорили что-нибудь не то, как, например, пастор Гюнтер Дэн, поставивший глубоко теологический, но в то же время и этический вопрос о том, должны ли протестантские церкви служить еще и военными мемориалами. Художники, стремившиеся к глубокому истолкованию мира, тоже часто воспринимались обществом как не сумевшие исполнить свою социальную роль. Когда Людвиг Мис ван дер Роэ предложил поставить в Берлине мемориал в честь умерших, никак не выражавший идеи о том, что они все еще присутствуют среди живых, публика отвергла его проект как бесчувственный.
