Память о войне преследовала в первые послевоенные годы и жителей Западного Берлина. Хотя озабоченность военными захоронениями произрастала на Западе из иного комплекса идеологических соображений, нежели на Востоке, она вызывала разногласия и на Западе тоже. Для одних западноберлинцев военные захоронения были печальным и неприятным зрелищем, напоминанием о прошлом, от которого им хотелось освободиться. Для других они служили символом местной и личной истории. Более того, они содержали останки – мужчин и женщин, взрослых и детей, солдат и гражданских, – которые уже были когда-то выкопаны из земли и не один раз перезахоронены. Западная пресса критиковала коммунистов на Востоке за осквернение погибших в войну немцев и ругала чиновников ГДР за бесчувственность, которую те проявляли по отношению к выжившим; однако правительство Западного Берлина само убирало военные захоронения оттуда, где им не было места. Конечно, перезахоронения были мучительны для людей, однако создание по-настоящему окончательных мест последнего покоя для погибших в войну – когда, например, айхкампские мертвецы были перемещены на новое кладбище в Рулебене – и введение правил, регулирующих уход за этими могилами, явились, как я показала, способами, которыми живые могли вернуть себе контроль над умершими после ужасов массовой гибели.
Правда, этот процесс сопровождался немалыми разногласиями. Народный союз обвинил немцев в желании поскорее забыть о войне, а вместе с ней и об умерших. Кое-кто из западноберлинского духовенства беспокоился, что новая, более динамичная жизнь жителей Западного Берлина разрушает и обесценивает практики погребения. Разумеется, подобные мысли посещали духовенство уже очень давно. Мы словно слышим голоса веймарских пасторов, эхом раздающиеся в Восточном Берлине 1950-х гг. и твердящие, что похороны страдают от коммерциализации и недостаточной созерцательности. Но на самом деле жители Западного Берлина не забыли о мертвых, и по крайней мере в начале 1950-х гг. образы смерти, разрушения, боли и растерзанных тел проникали в популярную культуру весьма необычным образом – соседствуя с рекламой, изображающей красивую жизнь. К концу десятилетия, однако, отношение жителей Западного Берлина к жизни и смерти кардинально поменялось. Их отношение к смерти стало гораздо менее непосредственным, и к началу 1960-х гг. их самопонимание коренилось не столько в мрачных и аскетичных идеях о жертве и смерти, сколько в образах экономического процветания и успеха.
Примечательно, что если в 1920 – 1930-х гг. конфликты по поводу погибших в Первую мировую войну приводили к насилию на улицах Берлина, то в 1950-х гг. погибшие во Вторую мировую без лишнего шума отходили в лоно семьи и частной жизни – как в Восточном, так и в Западном Берлине, хотя и по несколько разным причинам. Но мертвые при этом каким-то образом объединяли разделенный Берлин, Восток и Запад. Это, я думаю, и есть та «хранимая всеми тайна трупов, замурованных в устои [Германии]», о которой упоминал Зебальд и которая, по его же словам, связывает немцев крепче, чем «любой позитивный план»[891]. Но возведение Берлинской стены в 1961 г. драматическим образом разорвало многие другие связи, и именно это в конце концов создаст в двух частях города весьма разные культуры смерти и погребения. Сразу после строительства Стены жителям Западного Берлина запретили хоронить близких на определенных кладбищах, например в Штансдорфе, находящихся за пределами Берлина на территории ГДР, – из опасений, что гробы будут использоваться для шпионажа. Чтобы укрепить границу, пограничникам велели вскрыть некоторые могилы, расположенные рядом со Стеной, и наполнить их камнями. Говорят, восточногерманский пастор Грёплер, присутствовавший при одной из таких эксгумаций, сказал: «Будущие поколения проклянут нас за это»[892].
Слова пастора Грёплера я прочла в архивах в 2003 г., и они напомнили мне разговор, случившийся незадолго до того. На одном дне рождения в Берлине я говорила с тестем моего приятеля. В молодости он жил в Панкове, что в Восточном Берлине, как раз в тот период, когда построили Берлинскую стену; мы говорили об этом опыте. Мой собеседник не знал ни о предмете моего исследования, ни о моем интересе к смерти. Но когда я спросила, что он помнит о строительстве Стены, он совершенно неожиданно сказал: самым ужасным в разделении было то, что Стена отрезала его от могил родственников на Западе, и было очень мучительно знать, что за ними некому ухаживать. Спустя больше сорока лет после тех событий эти воспоминания все еще оставалось для него тяжелыми: Стена отрезала его от утешения, которое доставляло посещение семейных могил. Но не менее важно и чувство стыда, которое он испытывал от того, что могилы были брошены и запущены. Из всего, что он мог связывать со Стеной, – будь то утрата личной свободы путешествовать или возможности навещать (живых) родственников – именно это он вспомнил в первую очередь. Я же в ту минуту подумала о долговечной силе обычаев смерти в Берлине, которая придавала жизни глубинную связность на протяжении следующих одна за другой трансформаций в истории Германии. Но, парадоксальным, возможно, образом, именно этот глубинный уровень связности сделал возможными резкие изменения, то и дело происходившие в истории Берлина на протяжении трех десятилетий, в мирное и военное время, при демократии и диктатуре.
