Пропасть между Востоком и Западом увеличивалась, и в адрес «коммунистов» по-прежнему звучали обвинения в неподобающем обращении с мертвыми. Как сообщала «Telegraf» в Поминальное воскресенье 1956 г., солдаты, похороненные в ГДР на обочине дороги в 1945 г., там и остаются; когда жители Восточной Германии пришли, чтобы украсить те могилы, местные власти убрали и цветы, и обозначавшие их кресты, а затем сровняли могилы с землей, сделав их не опознаваемыми. «…Даже жертвы последней войны лишены покоя из-за махинаций СЕПГ. <…> В Советской зоне нет Дня народной скорби, потому что официально все павшие немецкие солдаты считаются фашистами и преступниками. Люди должны подпольно бороться за сохранение их [могил и] их памяти»[872]. Примечательно, что в этой несправедливости «Telegraf» обвиняла не жителей Восточной Германии, а СЕПГ, которая, как утверждали, чтила только погибших русских, и притом с «безвкусной помпой». «Telegraf» подразумевала, что «настоящие немцы» знали, как обращаться с умершими близкими, – даже призрак коммунизма не мог полностью уничтожить эту ключевую ценность. А что до СЕПГ, так ведь это же русские. Тот факт, что многие жители Западного Берлина сами не всегда спокойно переносили присутствие могил 1945 г. и совсем недавно пытались убрать их из поля зрения в Айхкампе и других местах, видимо, ускользнул от внимания городских издателей и публицистов.
Предполагаемое уничтожение могил, связанное с возникшим сразу после войны страхом, что личность умершего будет стерта, оставалось темой, значение которой не уменьшилось со временем. Но в других отношениях западноберлинская культура смерти в конце 1950-х гг. ощутимо изменилась. В проектирование кладбищ проникли новые идеи; внешний вид и визуальный посыл «Kriegsgräberfürsorge» поменялись, как поменялся и смысл поездок на захоронения. По сути, к концу 1950-х гг. статьи в западноберлинских газетах по случаю Поминального воскресенья посвящались практикам смерти в разных культурах, не только немецкой. Примерно к 1958 г. День всенародной скорби в некоторых западноберлинских газетах даже не упоминался. А если и упоминался, то репрезентации смерти, сопровождавшие статьи на эту тему, становились все более абстрактными. Прежде образы Дня народной скорби были мрачными: бесконечные ряды одинаковых деревянных крестов, тонущие в тумане, или скорбящие вдовы в трауре; теперь же все чаще изображались церковь или даже просто церковный колокол, обозначающие нечто из духовной сферы и не особенно напоминающее о смерти.
Скорее всего, этот сдвиг в восприятии смерти был связан с масштабной и глубокой трансформацией немецкой «популярной памяти, [которая] отошла от общинной и метафизической Kultur в сторону материалистической и индивидуалистической Zivilisation»[873]. Как бы ни раздражало это культурных консерваторов, вдохновляющий миф о коллективной жертве и самоотречении, который так мощно повлиял на самовосприятие немцев в прошлом, теперь уступал место новым источникам идентификации, основанным на самоуспокоенности, процветании и комфорте. Общество, которое часто обнаруживало чувство собственного «я» в смерти – прежде всего в опыте смерти во время двух мировых войн, но также в ощущении социальной и духовной связи немцев с умершими близкими и в щепетильном обращении с ними, – теперь претерпевало очевидные изменения. Празднование Дня народной скорби в Западном Берлине 1958 г., собравшее более 2500 участников, включая мэра Вилли Брандта и начальника французской зоны Западного Берлина генерала Лакомма, было посвящено не только «погибшим на войне по всему миру», но и 20 июля 1944 г. – заговорщикам против Гитлера и «тем, кто погиб, сражаясь за свободу Берлина»[874]. К этому времени жители Западного Берлина тесно связывали свое представление о собственном «я» с более общим западным демократическим наследием, в рамках которого можно было осуждать разные проявления тоталитаризма – нацистское и коммунистическое – одновременно. Позднее, в июне, Народный союз провел свое ежегодное собрание в Западном Берлине. В нем приняли участие представители британской, американской, французской, итальянской, австрийской, греческой, бельгийской и нидерландской комиссий по воинским захоронениям, что отражало его все более международный характер[875]. К 1965 г. Народный союз насчитывал почти три четверти миллиона членов[876]– намного больше предыдущего, 500-тысячного пика 1940 г. То есть Народный союз приспособился к меняющимся представлениям и сместил свою перспективу с особой германской на европейскую и международную, что, кроме того, резонировало с западногерманской общественностью.
Более того, меняющиеся в Западном Берлине взгляды на смерть принимали не только светские формы – они также распространялись среди протестантского духовенства, которое теперь призывало паству не забывать о «смерти как последнем враге». Эта точка зрения резко отличалась от прежней: тогда пасторы главным образом уверяли свою паству в том, что смерть следует одновременно принимать и приветствовать как начало вечной жизни. А вот в 1959 г. епископ Д. Генрих Майер напоминал единоверцам-протестантам, что празднование Поминального воскресенья – это не только «цветочные букеты и грустные воспоминания. <…> Каждая новая смерть [должна напоминать нам,] что сказал Бог: “Последний же враг истребится – смерть”. Смерть остается нашим врагом и врагом Господа»[877]. Эта идея существовала со времен первого послания Павла коринфским христианам, но в Западном Берлине 1959 г. она означала существенный перенос акцента – с мрачного принятия конечности жизни на воинственную стойкость перед лицом смерти. Такое отношение было, возможно, религиозным аналогом непочтительного и в целом скептического взгляда, который давно считался характерным для берлинцев. Современная статистика конца 1950-х гг. показывает, что лишь четверть жителей города верила в загробную жизнь в той или иной форме, а другая четверть «оставалась открыта» для такой возможности[878].
Однако как бы ни воспринимались смерть и загробная жизнь, кладбища оставались центральным элементом городского ландшафта – местами не только для общения с умершими и выполнения своего социального долга перед ними, но и для прогулок. Говоря о кладбище в Мариендорфе, автор «Tagesspiegel» замечал: «весной и летом на [его] лавочках можно встретить пожилых людей, которые любят здесь посидеть на солнышке. В то время как молодое поколение не может пройти меж могилами без тихого трепета, старики любят бывать на кладбищах, <…> где [так спокойно]»[879].
