полуспущенными железными шторами на окнах.
– Полыхнуло утром, часов в десять-одиннадцать, не помню точно. Потушили уж после обеда. Больше трех десятков пожарных, видали? И вон все еще дымится. Ох и сильно же горело! Дом-то старый, ничего удивительного. Проводка, поди, вся истлела.
За машинами Джастин разглядел обугленные балки, косо торчавшие в небо, точно безмолвные неподвижные призраки деревьев, сгинувших в лесном пожаре. Через мгновение он понял, что это останки кинотеатра «Новый Кэтэй». Казалось, сквозь стук слабеющего дождя и приглушенный уличный гул еще слышно шипение раскаленных углей.
– Что? – сказал Шестой дядя. – Чего ты так смотришь? Пока ты с дружками расслаблялся на пляже, я был вынужден подчистить за тобой дерьмо.
– Я же сказал, я разберусь.
– «Разберусь, разберусь»! И сколько времени ты бы валандался? Ты все еще маменькин сынок, а пора уже повзрослеть и выплюнуть сиську. – Дядя обнял Джастина за плечи. – Иногда приходится делать неприятные вещи. Сейчас я прибрал за тобой, но в следующий раз ты уж давай сам. Пошли, столик, наверное, готов. Я проголодался. Что ты возьмешь – куриную отбивную, как обычно?
Они медленно шли обратно. Шестой дядя достал сигареты, но, обнаружив, что пачка пуста, смял ее и бросил в сточную канаву.
– Черт, стар я уже для этого, – сказал он, входя в ресторан.
Джастин задержался в дверях, пытаясь высмотреть ту струйку дыма с пожарища. Дождь стихал, сумерки обрели неземной пепельно-бурый оттенок; все так же стояли автомобили, застывшие в пробке, меж ними все так же шныряли скутеры, все так же шагали прохожие, укрытые пластиковыми плащами. Время, снова подумал Джастин, оно растягивается, заполняя пустоты, что создает жизнь, превращая мгновенья в вечность.
27
风雨飘摇
Ничто в жизни не вечно
Инхой и Уолтер вернулись из Пекина, и на обоих навалилась куча разных дел, не позволивших выполнить данное друг другу обещание сосредоточиться на совместном проекте. Инхой старалась думать об их сотрудничестве только как о деловом предприятии, но теперь это было непросто, ибо все изменилось.
В Пекине она выставила себя полной дурой. Когда они с Уолтером сидели на берегу канала перед стенами Запретного города, она ослабела и прослезилась, сама удивившись тому, как легко утратила выдержку. Инхой считала, что давно подавила те чувства, оставила позади то, что произошло с ее отцом. Каждодневная неистовая работа, многократно отмеченное наградами собственное дело, занятия йогой – все это помогало разложить мешанину прошлого по маленьким аккуратным ларцам, но сейчас оно вдруг нахлынуло бешеным неудержимым потоком. Инхой уткнулась головой в грудь Уолтера, рассчитывая на заботливое объятье, в котором так нуждалась, но его не последовало, и она, вцепившись в его рубашку, тихо заплакала. Она чувствовала влажный жар его тела, неподвижного, словно окаменевшего от ужаса и отвращения. Через какое-то время – она не знала, сколько прошло – стало окончательно ясно, что знака участливости не дождаться, и тогда Инхой отстранилась, всхлипывая и тяжело дыша.
Ей понадобилась минута-другая, чтобы взять себя в руки; она чувствовала, что лицо ее опухло, а тщательно уложенные волосы растрепались и липнут к щекам. Вспомнив дыхательные упражнения, почерпнутые в тай-чи[96], виньяса-йоге и при подготовке к полумарафону, Инхой понемногу успокоилась. Но вот смятение от того, что выказала себя неэлегантной, слабой и, главное, нуждающейся, осталось. Она всегда считала, что нужда постыдна, нуждаться в ком-то нельзя, это недостойно. Даже само это слово жалко нищенское: ну-ужда. Это протяжное «нуу» словно сигнализирует о слабости, стон девчонки, попавшей в беду, хныканье несчастного ребенка. Уолтер больше не сможет уважать ее.
О любви, разумеется, нет и речи.
К возвращению в отель, путь до которого показался невероятно долгим (таксист заблудился), Инхой настолько овладела собой, что даже смогла пошутить. Слава богу, добрались, сказала она, а то уж я забеспокоилась, что шофер вздумал нас похитить, увезти в Тяньцзинь к бандитам и продать на органы. Уолтер вежливо улыбнулся; они вошли в лифт и смотрели на табло, и никогда еще отсчет этажей с первого по пятый не тянулся так долго. Потом Уолтер вышел и сквозь стеклянную дверь кабины проводил взглядом Инхой. Уезжая вверх, она подумала, не в последний ли раз видит его.
В Шанхае Инхой обрадовалась сообщению о том, что в ближайшие дни он не сможет с ней встретиться, поскольку сильно занят организацией благотворительного концерта в пользу жертв сычуаньского землетрясения. Это было на руку, ибо давало время вернуться в обычные рамки и восстановить свою независимость. Еще недавно ей казалось, что прежние занятия душат своей ограниченностью, теперь же они ободряли своей привычностью. Знакомясь с эскизами новой рекламы одежды линейки «Лети к Любви, Детка», Инхой улыбалась, разглядывая детишек, резвящихся на залитых солнцем лугах. Кричащие цвета, ухмыляющееся солнышко, неестественная зелень травы, дрозд, усевшийся на ладонь ребенка и больше похожий на чучело, – все это вроде бы отдавало дурновкусием, но именно примитивность картины наполняла радостью. Глаза девочки в фартуке с аппликацией из красных цветов, центрального персонажа композиции, полыхали изумленным восторгом от вида неподвижной птички. Инхой и ее команда полдня пили чай с яичными тарталетками, решая, какими изображениями открыть рекламную кампанию в интернете.
Недавние проблемы, поразившие салон тайского массажа, больше не вызывали беспокойства, но Инхой не упустила возможность проявить свой талант разобраться в сложной ситуации. Прежняя управляющая сгинула без предварительного уведомления, что нынче было в порядке вещей. Инхой пришлось потратить несколько дней, чтобы лично заняться салоном: составить рабочий график и побеседовать с каждой сотрудницей, напомнив о ее должностных обязанностях; массажистка, уличенная в краже лака для ногтей и крема для тела, была уволена. Инхой, словно провинциальная лавочница, пересчитала все коробки с шампунями в кладовой и пару вечеров оставалась в салоне до его закрытия, удостоверяясь, что работа идет без сучка и задоринки.
Рутинные задачи успокаивали, и галочка против каждого пункта в списке намеченных дел наполняла глубоким удовлетворением, укрепляя веру в себя. В ту неделю Инхой ходила на занятия йогой дважды в день, в обед и вечером, и после каждого, лежа на коврике в тихом зале с приглушенным светом, наслаждалась ощущением покоя, уверенности и силы, разливавшимся по телу. Интенсивность упражнений доставляла ей удовольствие, и даже йогические ритуалы и мантры, прежде не вызывавшие особого доверия, теперь казались важными и основательными. У нее был хороший сон, и когда наконец поступило приглашение Уолтера на фольклорный концерт, она сумела не разволноваться. Инхой сказала себе: он хочет сгладить возникшую неловкость и подтвердить дружескую, но чисто деловую суть наших отношений. Правда, еще мелькнула мысль о его желании покаяться за учиненный в Пекине бестактный
