— Здесь. Я похоронил здесь.
— Пап, о чем ты?
— Я похоронил тут то, что мне выдали в больнице. Это все, что осталось от нашего маленького.
Я не знала, что сказать. Неродившиеся малыши, которых мы с мамой так и не узнали, не держали на руках.
— Мне нужно было найти место для него. Чтобы было куда приходить. Чтобы можно было смотреть отсюда на дом внизу, который словно бы надо мной насмехался.
— Почему мама это сделала?
— Сделала что? — Он все еще смотрел на землю.
— Ничего, папа.
Я видела, как напряглось его лицо, потом разгладилось, потом снова напряглось. Это он позволил себе вспомнить то, что обречен был помнить. Поднявшись с колен, он крепко потер лицо левой рукой.
— Давай спускаться, папа. Ты не против? Я пошлю мальчиков в магазин, и приготовим ужин.
— Так странно, что я здесь, Букашка. Все время спотыкаюсь, заваливаюсь назад, будто меня качает.
— Неужели не процитируешь мне Шекспира, а, пап?
— Что-то нет нынче настроения.
Взяв папу за руку, я помогаю ему спускаться.
И вот он снова, мамин дом, затягивает папу внутрь, и меня тоже.
За ужином (тушеные цыплята с картофельным пюре) мы все почти не разговариваем. Незримые призраки вьются и клубятся рядом, к тому же все устали, всех переполняют чувства, они выматывают как ничто другое. Странно, мы снова за одним столом, а мамы нет. Странно это, и горько, я, как в детстве, мечтаю о том, что никогда не сбудется.
После ужина все разбредаются, ищут местечко для ночлега. Папа отчалил в город, в гостиницу, сказал, что приедет пораньше. На ночь остаться не рискнул. Призраки.
Укрывшись бабушкиным одеялом, надеюсь, что бабушка придет ко мне. Хочется, чтобы кто-то приласкал, погладил, как маленькую. Я ждала-ждала, так и уснула, без нее.
Утром я встала рано, солнце светило еще с ленцой. Мика и Энди спали на своих кроватях с «ковбойскими мотивами», длинные ноги торчали наружу, кровати-то подростковые. Бобби спал на диване в гостиной, с большим комфортом, чем братья.
Поставив кипятить воду, я подошла к окну. Гэри с миссис Мендель были в саду. Я помахала ей, но она меня не видела. Зато помахал Гэри. Хотелось крикнуть: «Это я не вам, а миссис Анне Мендель».
С ней мы встретимся на поминках, я крепко ее обниму. Она уже горбится, двигается медленно и осторожно. Ходит с палочкой, носит ортопедические туфли из толстой кожи и лечебные плотные чулки. Но живет и будет жить. Я рассмеялась, вспомнив, какой старой она казалась мне в детстве. А ведь была моложе меня теперешней.
Приготовив себе кофе, я проскальзываю мимо спящего Бобби, открываю заднюю сетчатую дверь, в утренней тишине ее скрежет кажется очень громким. Иду к клену и усаживаюсь. Сижу, наслаждаюсь кофе. Сижу тут дни, месяцы, годы. Солнце уже греет в полную силу. Не поднимаюсь даже тогда, когда слышу, как подкатывает машина, потом еще одна. Прислонившись спиной к клену, я пью обжигающий сладкий кофе, все остальное не важно. Снова хлопает задняя дверь, и ко мне галопом несется моя дочь, совсем как Фионадала. Кричит:
— Ма-а-ам, ты чего? С тобой все нормально?
Я смеюсь, я на седьмом небе от счастья. Я стискиваю ее в объятиях. От нее замечательно пахнет, наверное, туалетной водой от «Жан Нат».
— А я думала, ты не сможешь вырваться.
— Я звонила тебе на мобильник, сказать, что все-таки смогу приехать. А ты не отвечала. Почему ты вечно не отвечаешь на звонки мобильного? — спрашивает она. — Хорошо, я дозвонилась дяде Ионе, он и забрал меня из аэропорта. И сюда я с ними приехала, с дядей Ионой и тетей Билли. — Она откинула назад волосы. — Тете Билли больше не полагается сидеть за рулем, так они всю дорогу ругались по этому поводу. Тетя возмущалась, что для мужчин никаких запретов, до самой смерти, а женщинам приходится отвоевывать каждую пядь, куда ни сунься. — Она рассмеялась.
Я тоже рассмеялась, но ровесницам моей мамы запреты действительно портили жизнь, это сейчас все стало проще.
Эйдин жадно втянула воздух.
— Как хорошо тут пахнет. И как красиво.
— Да, очень.
— Мам, я голодная.
Мы заходим в дом. Братья о чем-то галдят хором, волосы у всех взъерошенные. Глядя на них, не могу удержаться от улыбки. Приехал папа, но он в этом галдеже не участвует, наверное, ему кажется, что все считают, будто ему тут не место. Я крепко обнимаю дядю Иону и тетю Билли, как же годы их иссушили, одни косточки остались. А они потом бросаются обнимать Эйдин, долго ее не отпускают.
Мы с тетей Билли накрываем завтрак. Все разглядывают пятна на стене, оставшиеся после проделок Муси-Буси. Невольно вспоминаем о том, что она и в пансионате для престарелых изображает из себя королеву, сводит с ума весь персонал и когтями вцепляется в дедов, которые еще не совсем обветшали. В пансионат она отправилась по собственной воле, похоронив своего последнего мужа (это уже другой, не тот, кто мыкался с кипящей картошкой). Бедняга не вынес бабусиной железной хватки, довела человека до могилы.
Расставили стулья. Каким-то чудом все уместились за столом.
Братья съели целую гору печенья со сладким соусом, попутно обсуждая насущные семейные и служебные дела, вообще, все, что теперь их волновало. Мы стареем, знаю, но, когда мы сейчас все здесь, я не замечаю седину в шевелюре Мики, и лучики у глаз Энди (еще бы, столько лет щурится под солнцем!), и грядущую лысину на затылке Бобби. Для меня они почти такие же, как в далеком детстве. Интересно, какой братья видят свою сестру, тоже юной? Это все потому что мы тут, в нашем доме. Пошире открываю глаза, и мы все с неимоверной быстротой переносимся в прошлое, и вот уже нет никаких морщин, седых волос, разговоров о житейских буднях. Мы снова босоногие сорванцы, готовые носиться по траве.
Я смотрю на папу. Он так и молчит, но всем улыбается, всем собравшимся за столом.
Когда тарелки были вымыты, я пошла к себе в комнату забирать маму. Урна и правда была теплой, Мике не показалось. Я вынесла ее на улицу, по глазам братьев пытаюсь понять, что сейчас отражается в моих собственных глазах. Говорят ли наши глаза о том, что мама больше никогда не вернется?
Миссис Мендель сморкается в платочек, Гэри держит ее под локоть. Посмотрел на меня как-то непонятно, потом отвел взгляд. И я ему благодарна за то, что отвел.
Мы все встаем в круг у клена. Я высыпаю немного маминого пепла, он падает на землю. Мы молчим. Вот так же неслышно трепещут крылья бабочек. Ветер подхватывает частицы мамы, уносит вверх и кружит. Мама танцует, ветерок то резко, то плавно мчит ее по воздуху. Каждый из нас, ее детей, берет горстку, чтобы развеять в самых наших любимых, дорогих сердцу местах, таково было мамино желание. Папа пепла не взял, он уже давно (насколько удалось) освободился от нее, развеял боль. И сюда приехал, наверное, для того, чтобы избыть тяжесть окончательно. А может, он приехал ради меня. Я всем сердцем за это предположение.
