ходики. Они тикали тихонько и не торопясь, тиканьем то совсем неслышным, то ощутимым, как уколы в тело тишины. Ходики… можно многое любить и ненавидеть, но ширпо-требовские ходики нельзя не вспомнить без улыбки. Правда, они частенько врали. Как врали все и всё вокруг. Гирька-«лимонка» тянула вниз цепочку минут и часов, и сама была – как Время. Время остановилось в блокаде. Столетий больше не будет – после этой войны. Будут лишь годы, дни, часы: кажется сейчас все это сочтено. И одиночество, как торричеллиева пустота. Торричеллиево одиночество. Попытаемся определить, что же такое блокада? Блокада – это «недотерпеть – пропасть, перетерпеть – пропасть». Но – претерпевшие до конца спасутся.
Блокада – это ни просить, ни давать пощады.
Блокада – это тьма внешняя, удушающий свет внутренний. Почему свет? Потому что погибают беззащитные, женщины и дети, стойкие и покорные, герои мук.
Блокада – это разведенные вокруг города мосты – на Большую землю, в прошлое и в будущее. Человек – не стоит ли он всю жизнь над двумя пропастями – прошлого и будущего, а живет лишь в промежуточном сегодня? И самое страшное – если сегодня такое же, как вчера, а завтра – как сегодня.
Для немцев блокада – живая, замкнутая и ненавидимая в своей неприступной близости цель, не только военный, но и духовный тупик.
Для всего мира блокада – это обреченная отреченность от всего мира. И грозное для всего мира предупреждение: залитая кровью льдина – кусок Апокалипсиса…
Вошла девушка.
– Сегодня прибавили еще по сто граммов хлеба, о чем вчера мы не могли мечтать, потому что совсем недавно нам уже прибавляли. И какой хлебушко: белый, величайшее достижение наших алхимиков. Вот, получайте – не скучайте, – и она подала ему хлеб, и еще что-то положила на стол, завернутое в газету, и куль соли. – Это мясо, не пугайтесь. Я потом приду, соображу что-нибудь.
– Вроде котлет? – спросил замирая.
– Там видно будет. И я буду приносить вам кипяток – он поднимает жизнедеятельность. У нас студенты изобрели такой бак, вроде кипятильника завода «Вулкан», знаете? Это пока вода не закипит – из крана даже не каплет.
– Изобрели вулканизированный бак?
– Что-то вроде.
Мясо – мясом, но почему бы не прочесть газету? Ах, это мясо… Его тоже надо уметь читать, красное, с синеподтеками, изборожденное причудливыми прожилками… Не стыдно ли, пережить такой голод и ни разу не попробовать сырого мяса? Съесть его для полноты воспоминаний!
… И он растерзал дрожащий кусок мяса в одну минуту, давясь сухожильями. Несколько волокон застряли в зубах, но он легко их вытащил, потому что зубы держались так слабо, что их можно было чуть ли не раздвигать пальцами. Ел с хлебом. С солью. Наборматывались чьи-то стихи, на десерт:
«Мы с тобою съели соли куль,
Мы с тобою знали столько пуль,
Отчего ж ты нынче позабыл,
Как со мной когда-то ел и пил?
Как в далеком, как в чужом краю,
Я рубаху отдавал свою
Чтобы мой товарищ дорогой
Не пошел дорогою другой».
После такого роскошно-сновиденческого куска мяса впору самому стихи писать. Это первая ласточка сытости. Ласточка… Ее тоже можно съесть. С перышками. С лапками. G глазками… Как серого котенка.
Теперь можно и газету почитать. И закурить бы, да нечего. Сколько дней не курил – забыл уж. Это была московская «Правда», с перепечатанным «Невским проспектом» Жилова. «Есть ли изюминки – не знаю, – подумал, перечитывая, – а безуминки есть».
Читал и читал, вздрагивая от проносившихся по небу снарядов, будто привыкая к страху, растерянному среди руин и дней блокады… Хороша статья Алексея Толстого – одна из первых правдивых о блокаде, если не считать смелого «Невского проспекта». Писатель получил письмо от приятеля, ленинградского профессора. После «жив-здоров», «во первых строках» профессор сообщает, что лекции читает в разбитом зале, ходит пешком, потому что трамваи стоят, что иногда приносит домой сыну наполовину съеденную котлету… Вот, уж это неправда. Котлет в блокаде в пору этой статьи не было. Разве только такие были – бело-сладкие… Место газетной полосы, где на трех колонках разверстана статья, запятнано мясною кровью. Хорошая статья. Правдивая, хоть и не совсем статья. Но эти ржавые пятна крови красноречивее всего: кровь! Весь город залит кровью! Неужели огромная страна не в силах помочь своей Северной столице?
…Впал в беспамятство. Или уснул, сраженный долгожданной сытостью? Утром первым делом вспомнил: «Соликульские стихи – Виссариона Саянова». Обрадовался: память начала «работать».
Вежливо постучавшись, вошел директор, принес свою вечно виноватую (перед советской властью?) улыбку и весть о самом главном:
– Ну, поздравляю вас. Эшелон для студентов и артистов подан на Финляндский вокзал. Отправляется завтра утром, но лучше бы вы вышли сегодня вечером засветло – идти будет легче, и место займете какое получше. Я пришел попрощаться. Снежной скатертью дорожка.
– А как же вы?
– Что же я? Пока не у дел. Институт наш с вашим отъездом ликвидируется. А вы там, по дороге, держитесь крепче: едете в жизнь из смерти. Прощайте!
Медленно шел Дмитрий по городу – быть может, последний раз, и благодарил судьбу за то, что он у нее такой нищий: даже ржавокожий портфельчишко с напиханным на скорую руку бельем кажется тяжелым, хоть бросай.
…Девушка так и не пришла больше. Ухаживала за ним, спасала. А сама, наверное, умерла. Нет, ни мясом, ни хлебом теперь не спасешься. Нужна перемена блокадного климата… Вперед, к Финляндскому вокзалу! Там спасение.
За спиной пожары махали крыльями, навсегда освещая уголки памяти, ведающие последними впечатлениями – самые верные и таинственные клетки мозга и души. «Виждь и внемли, – сказал себе. – Кажется, Казанский собор двинулся за мной на полусогнутых колоннах, как гигантская сороконожка… Нет! Он не покинет Питера никогда. – Я буду помнить все. Вот пожары – они ведь бывают всякие: вихрастые и лохматые, стоячие, как омут, или столбовые, как дорога в небо, или расплесканные, как лужицы. Но я вижу зарево и другого пожара – Весны. И будто отблеск Северного сияния вижу я – как Добрую Надежду. Мыс Доброй Надежды в небе… Пусть все, что я вижу, будет беспощадно-незабываемо выжжено в памяти, и тяжелые, пухлые мои ноги пусть никогда не забудут этот путь…
Трупы всюду преграждают дорогу, не дают прохода. Ничего не остается, как перешагивать через них и считать («напоследок займемся статистикой»). Не доходя до Литейного проспекта споткнулся о свежеобмороженную, еще не успевшую почернеть, голову управдома Малиновского –
