не замечал, любуется в сумраке цеха стеклянным потолком и наслаждается светом неоновых ламп, падающим на поразительную десятиметровую вереницу нежных светло-коричневых, серо-голубых, сизых, красноватых или рыжеватых открытых зонтиков, растянутых на своих стальных каркасах. Зонтики лежат на шкафах, куда работницы кладут свои личные вещи. Собранные вместе, они похожи на огромную продолговатую стаю бабочек, и Масиарик любуется ими — к этому сводится все его личное, поэтому он радуется, когда идет дождь и он может со скрытым восторгом глядеть на них.
Итак, я забыл прочесть письмо сына. Магда еще не вернулась с гулянья в Парке культуры и отдыха. Я снова попытался двинуться; решив, что надо обратиться к врачу, медленно, с трудом добрался до автомобиля — левой рукой я совсем не мог его вести; молодой врач — ночной дежурный в больнице — выслушал мое сердце, измерил кровяное давление и велел прийти утром сделать кардиограмму, потому что «без этого ничего определенного сказать нельзя». Затем протянул мне стеклянную трубочку. Я прочел этикетку: «Нитроглицерин» — и невольно улыбнулся: никогда не думал, что нитроглицерин можно принимать внутрь. Но доктор тотчас же попросил вернуть ему трубочку и предложил мне лучше сейчас, на месте, принять лекарство и посидеть.
После этого я сидел в машине и решал, не поехать ли мне за Магдой в ПКиО. Но за это время она, вероятно, уже вернулась, и я снова стал думать о тебе. Думал об одной тебе и позже, когда то засыпал, то просыпался в машине; уж прости меня, но я, право, не знаю, почему не вернулся домой и предпочел торчать перед больницей. Видимо, под утро я крепко уснул, и при пробуждении меня охватил не то ужасный страх, не то стыд — даже не разберу что. Еще не проснувшись окончательно, я поехал. Мне казалось, будто вся улица смотрит на меня, но сердца я не чувствовал. Видимо, с ним было все в порядке. Я вспомнил о кардиограмме, но все-таки погнал машину к «Тесле». Ведь Тычка вызвал меня, чтобы поговорить. Он сейчас замещает Бобовницкого, и мне хотелось от этого разговора отделаться. Все время я думал только о тебе, пока не встретился с Яницей, который работает в отделе гальванизации. Мы с ним хорошо знакомы. На нем был черный галстук: у него жена умерла от опухоли мозга. Он рассказывал мне о себе. Ему предоставили два свободных дня. Он улыбнулся и сказал:
— Знаешь ли, я все время думаю об одной вещи, с самого начала хочу тебя попросить… Ты всегда делал для детей разные штучки, даже халтурил в кукольном театре, когда был здесь, в нашей «Тесле». Рисовал декорации или что-то в этом роде…
Он посмотрел на меня, точно начатый разговор был ему неприятен, опять улыбнулся, и скулы у него резче выступили:
— Видишь ли, моя малышка даже не была на похоронах… Крестная принесла ей обезьянку на резинке — ты таких, конечно, видел, — а теперь она требует у меня джунгли, а то, мол, обезьянке негде спать. Вот я и хотел попросить тебя это самое… ну, для нее что-нибудь нарисовать! Я ходил в магазины, но у них есть только целые кукольные театры, а мне они не нужны. Краски я уже купил. Просил старика Комарика из культпропотдела, но он только обещает… У меня дома найдется немного смородиновой настойки…
Яница соболезнующе смотрел на меня, но я тогда еще не понял его взгляда, и мы сели в машину. Живет он на улице Вука Караджича. По дороге он рассказал мне, что обменялся квартирой с каким-то парикмахером в том же доме. А когда мы уже были в прихожей, добавил, что его жена всегда хотела иметь три комнаты. Пока он надевал домашние туфли, я машинально взялся за ручку двери.
— Не сюда, — сказал он. — Я спальню запер, но в нее можно пройти через ванную, так что мне пришлось там поставить полочку для домашней обуви. Видишь ли, малышка все еще не знает… Я сказал, что мама в той комнате. А сейчас никак не придумаю, чем ее отвлечь, — она все время рвется в спальню…
Лицо у него было усталое, раньше только намечавшиеся морщинки углубились. Я помог ему убрать грязную посуду со стола, а он принес две маленькие кружки и бутылку. Краску из тюбиков я выжал на тарелку и принялся рисовать джунгли. Яница думал, что я все знаю. Почему ты не рассказала мне, что Магда уехала от нас? Почему я должен был узнать от Яницы, что наша дочь влюбилась в «новенького из лаборатории», который сначала добивался ее, а потом она ему опротивела, потому что «таскалась к нему на квартиру»? Ведь ты это знала и вчера, и позавчера? Почему не написала мне? Зачем были разговоры о ПКиО и тому подобном? Ты хотела сказать мне это сегодня? А может, думала, что я узнаю на заводе? Не хватило мужества первой рассказать мне? Итак, наша Магда сначала «таскалась на квартиру», а потом «опротивела» и не захотела вернуться к тебе. А теперь она живет в комнате двоюродного брата этого «новенького из лаборатории», и он взял ее к себе только потому, что сумел уговорить «избавиться от этого». Наша Магда хотела оставить ребенка от того «новенького», чтобы он знал, убедился, что она его по-настоящему любит, но он уехал в страшницкое отделение «Теслы», а его двоюродный брат взял Магду к себе в холостяцкую квартирку. Заявил, что любит ее и покончит самоубийством, если она его отвергнет, и против этого ничего не поделаешь. Магда согласилась. Живет с ним. Знаешь, кто это? Мартин Башня, тот, что последние два учебных года получал стипендию от нашего предприятия, играет в баскетбол и поет в хоре. Сделал он это, по словам Яницы, только из человеколюбия и потому что шапочно знаком со мной. Он будто бы работает над новым типом транзистора и ждет удобного случая сказать нашей дочери, что не женится на ней, так как его связывает с нею только сострадание. С Яницей Башня хорошо знаком. С тем самым Яницей, для которого я рисовал джунгли, а он потом любовался ими, даже выйдя в прихожую. Отнес эти джунгли своей дочурке, чтобы ее обезьянка там спала.
А знаешь, почему Яница рассказал мне все это так подробно? Потому что его дочурку нельзя оставлять дома — она все рвется в спальню, к своей маме. Вот он и решил увезти ее куда-нибудь хоть ненадолго, чтобы она забыла, а тем временем обменять квартиру. Я чувствовал, он хотел попросить, чтобы его дочурка пожила у нас,
