и организованным занятиям, даже самые ленивые не выдерживают и присоединяются к учёбе.
За три месяца, которые я провёл в солдатской камере, мы втянули в учёбу почти всю массу. Только человек пять осталось вне учёбы и то лишь потому, что были слишком больные и физически слабые.
Однажды меня вызвали к начальнику Снежкову. Снежков встретил меня вопросом:
— Вы опять к солдатам перебрались?
— Да, школу там организовали, так я помогаю им…
— Знаем мы эти школы. Вы ещё наложенное за попытку к побегу взыскание не отбывали?
— Нет, не отбывал…
— На месяц его в прачечную! — обратился он к старшему.
— Слушаюсь вашебродь! — ответил старший, взяв под козырёк.
Мои занятия с солдатами прекратились, но школа уже продолжала работать и без моего участия. В нашу камеру стали проситься из другой солдатской же камеры, и она постепенно переполнялась.
Я целыми днями работал в прачечной, стирал арестантское бельё. Прачечная находилась в старом, покосившемся, почерневшем от времени деревянном здании.
Пол прачечной был прогнивший и от него пахло гнилью и сыростью; на широких деревянных скамейках стояли деревянные ванны, в которых и происходила стирка белья.
В прачечной работало человек тридцать, и все голые, только бёдра вместо фартуков опоясаны грязными рубашками. Пар в прачечной стоял такой, что люди казались плавающими в воде. Плескание воды, шум кандалов, гул голосов, густая матерщина ни на минуту не прекращались за весь день работы.
Для дневной выработки был установлен определённый урок, который должен был выполнить каждый стирающий. Тридцать пар грубого арестантского белья должен был выстирать каждый каторжанин, работающий в прачечной. Плата была весьма мизерная. Работая от шеста часов утра до шести часов вечера, можно было заработать от десяти до пятнадцати копеек. Поэтому на прачечную шли только по наказанию, или люди, потерявшие все источники своего существования, главным образом уголовная «мелкота», за месяц или за два вперёд проигравшая в карты свои обеды и порции хлеба. Работа на прачечной была воистину каторжной.
Мне выдали опорки, в которых было скользко и мокро, кусок мыла, потом мне надзиратель отсчитал тридцать пар белья и указал ванну, в которой я должен был стирать. Я разделся, подвязал кандалы на голое тело, обвязал вокруг бёдер грязную рубаху. Стирка у меня вначале плохо клеилась: сильно кружилась голова, а от сырости болели ноги, к концу дня ныло всё тело, а из-под ногтей сочилась кровь. Вдобавок к этим неприятностям надзиратель забраковал у меня одиннадцать пар белья, которые на следующий день я должен перестирать дополнительно к моему уроку.
Работая целыми днями в пару, в сырости, к вечеру становишься совершенно невменяемым, и когда приходишь в камеру, кое-как покушаешь и сейчас же сваливаешься на жёсткую постель и засыпаешь. Так изо дня в день, пока я не закончил срок своего наказания.
После окончания срока работы в прачечной я вернулся опять в четырнадцатую камеру и вновь был избран камерным старостой.
Жизнь камеры протекала с прежней интенсивностью: материала о войне и политическом положении в России поступало большое количество, и жаркие дискуссии развёртывались на основе свежих данных внутренней и общемировой политики.
Администрацией было разрешено получать по телефону военные сводки для каторжан; коллективному старосте часто удавалось на этой почве получать и более широкие материалы, которые позволяли нам быть в курсе всех не только военных, но и политических событий.
Месяца через полтора после работы в прачечной меня опять вызвали в контору; в конторе предъявили мне повестку Иркутского окружного суда явиться в суд по делу подкопа в иркутской тюрьме.
— Через неделю мы вас отправим, — объявил мне дежурный помощник.
Пройтись, встряхнуться было не плохо; может и случай удобный выпадет… кто знает…
Однако воспоминания об иркутской тюрьме вызвали болезненную тоску…
— Опять придётся столкнуться со всей этой сволочью, которая так издевалась надо мной… И кто знает, чем эта новая встреча может кончиться для меня…
Вызвали нас всех, кто тогда участвовал в подготовке к побегу… Из семи человек только я один был политический, остальные все были уголовные…
Шли на Усолье, чтобы поездом доехать до Иркутска. Стояла тёплая осень, лес только едва начал желтеть, на полях уже кое-где началась жатва. Мы шли не торопясь, жадно вдыхая смолистый запах лесов и пряный запах скошенной травы. До Усолья четырнадцать километров. Мы скоро вышли из перелесков, и перед нами заблестели кристальные воды холодной и стремительной Ангары…
— Эй, красавица бурная! Не смущай нас простором своим…
Паром неповоротливо отвалил от берега; конвой тесно сжал нас на середине парома…
— Знаем… Холодна ты и коварна… Захватишь — не выпустишь… Крепко будешь держать в своих ледяных объятиях… и умчишь…
Знал, что безнадёжно… не спасёт, проглотит Ангара, а тянуло рвануться…
В поезде нам немедленно же приказали лечь на места и не позволяли подниматься, пока мы не доехали до Иркутска. Дорогой мы сговорились, как кому держаться на суде и кому что показывать. В виду того, что мне и ещё двум уголовным, имевшим по двадцать лет каторги, предстояло дополнительно получить по три года, бессрочники предложили нам отказываться и не признавать своего участия в побеге.
— А нам всё равно ничего не прибавят, мы возьмём всю вину на себя…
На том и сговорились…
В Иркутской тюрьме меня посадили в новый одиночный корпус. Этот корпус состоял из большого количества маленьких одиночек-клеточек, пять-шесть шагов в длину и три в ширину; потолок можно было достать рукой; стены и потолок были белые, пол цементный. Деревянного ничего в одиночке не было. Только кирпич, известь, цемент, железо. Из дерева только оконные рамы, окно под самым потолком. Громко читать и вообще громко произносить слова в одиночке запрещалось. Койка на день поднималась к стене и, замыкалась. Стол и стул прикованы к стене, в углу герметически закрывающийся стульчак. В уборную выпускать не полагалось. Запрещалось дремать, сидя на стуле, склонившись на стол. Если вы в таком виде засыпали, надзиратель сейчас же настойчиво стучал в волчок… Если вы не откликались, открывалась дверная форточка, и надзиратель громко окликал:
— Нельзя наваливаться на стол!.. Встаньте!..
А когда вам надоедало молчание, и вы начинали тихо напевать или громко разговаривать с самим собой, в волчок вновь раздавался настойчивый стук надзирателя:
— Громко разговаривать и петь нельзя!.. Замолчите!..
Если вы не слушали приказа надзирателя, вас оставляли без горячей пищи на карцерном положении на семь, на четырнадцать и на тридцать суток. Строптивых, доходящих до буйства, связывали. В карцер не сажали, потому что одиночки в любую минуту могли быть превращены в светлый и тёмный карцер.
По тюремной инструкции в
