метра три глубиной.
– Не убился? – на фоне ночного неба появилась голова Кузьмы.
Зотов нечленораздельно замычал в ответ, суча ногами и молясь, чтобы переломов было поменьше.
– Живучий ублюдок, – хмыкнул Кузьма.
– Сходи, кликни Павленко, – распорядился Решетов, невидимый в темноте. – Пусть караулит.
– Да куда он денется?
– Иди.
– Возись тут со всяким дерьмом…
Кузьма ушел. Зотов прикусил губу, сдерживая рвущийся стон. От боли темнело в глазах. В яме царила чернильная, непроглядная темнота, дыша в лицо сыростью и подвалом. Луна высвечивала край искрошенной кирпичной кладки. На дне скопилась бодрящая ледяная вода, левый бок и задница промокли насквозь. Он усилием воли заставил себя подняться на подкашивающиеся ноги.
– Никит, а Никит? – из горла вырвался хриплый смешок.
– Ну, – над краем склонилась черная тень.
– Ты подумай над моим предложением. Еще не поздно уйти.
– Для меня поздно, Вить.
– Хозяин-барин. Можно вопрос на правах последнего желания обреченного?
–Валяй.
–Картинка сложилась, кроме одного:зачем ты к немцам ушел?
– Много хочешь знать, – в темноте вспыхнула спичка, на мгновение осветив меловое лицо Решетова. Заалел огонек сигареты. Капитан помолчал, выпустил струю сизого табачного дыма и произнес:
– Помнишь летчика-майора из самообороны Тарасовки?
– Расстреляли которого? Помню. Ты его еще предателем заклеймил. Кто бы знал…
– Не вяжись к мелочам. Помнишь его слова? Жить он хотел, просто жить. Я тогда слушал и мурашки бежали. Себя я тысячу раз спрашивал. И ответ один – жить, сука, хотелось, как угодно и кем угодно, но жить. И не в лагере издыхать, не в лесу мыкаться, а попытаться уцепиться за единственный шанс. Нас в июле в болотах крепко зажали, жрать нечего, помощи нет, связи нет, нихера нет. Чуть шевельнешься, немцы артиллерией кроют. Лежим, живые и мертвые вперемешку, трупы раздулись, вонища жуткая. Люди сходили с ума. Командир наш, генерал-майор Алавердов держаться приказал, мол помощь близка, Красная Армия перегруппируется и со дня на день выручит нас. Ага, выручили. Немцы в матюгальник орут: «Рус, сдавайся, Минск взят, Киев взят, сопротивление бесполезно». Утром просыпаешься в трупной бурде, а кругом словно белый снег навалил, листовки с самолета накиданы. В листовках пропуск в плен: «Красноармеец, убивай жидов и комиссаров, тебя ждет горячее питание и хорошее обращение». Милости, блять, просим. Кто те листовки прятал, тех перед строем стреляли. Видел ты тот строй? Стоят оборванцы, все в грязище, крови и дерьме, неделю ничего не жравшие, кроме травы, а им про долг перед Родиной парят. Мрази. Вот тогда я сломался, подумал, нахер мне такому молодому и красивому подыхать? За что? Неужели, если я сдохну в этом болоте, Родине полегчает? Я тогда ротой командовал, от той роты к началу июля осталось одиннадцать человек. Кузьма с Малыгиным предложили к немцам уйти, у них уже группа была, свои, проверенные ребята. Предложили, а сами ножики крутят. И я согласился. К немцу не хотелось с пустыми руками идти, подумали, если отличиться сумеем, по иному плен наш пойдет. Как стемнело, окружили палатку генерала, охрану порезали, Алавердова скрутили и к немцам ушли. С подарочком.
Решетов замолчал, попыхивая сигаретой.
– И вам это зачлось, – закончил за предателя Зотов.
– Зачлось, – Решетов отбросил окурок и сразу прикурил новую сигарету, долго брякая полупустым коробком. – Вместо дулага, откуда выход один – ногами вперед, попали в полицию. Дальше ты знаешь. Блять, не думал, что исповедоваться придется.
– Как спишь после этого?
– Не поверишь, отлично. Поначалу терзался, не без того, потом полегчало. Что сделано, то сделано, прошлое не вернуть. У нас двое сломались, не выдержали, кишка оказалась тонка. Один вены в бане вскрыл, второй запил и начал трепать. От него значитдо Аркаши, пронырливого сукиного сына, информация о сто тринадцатой дивизии и дошла. Хорошо, вовремя глотку успели заткнуть.
– И стоило это того?
– Не знаю, – выдохнул Решетов. – Главное жив.
– А зачем тебе жить?
– Пошел ты, – Решетов вполголоса выматерился. – На моем месте окажешься, узнаешь, а мою поганую шкуру тебе скоро надеть предстоит. В абвере простой выбор дадут: петь соловьем или кишки на руку намотать. Тогда вспомнишь меня.
– Вспомню, Никит.
– Смейся, Вить, смейся, – Решетов загорячился и зачастил. – Нельзя мне было иначе, нельзя. – в голосе слышались умоляющие нотки. Человек, предавший все, что имел, искал сочувствия в этот момент. – Понимаешь?
– Понимаю.
– Да нихера ты не понимаешь, – Решетов отпрянул, в яму, сыпанув искрами, полетел окурок. Послышались голоса.
– Павленко привел, – буркнул Кузьма.
– Задержанного охраняй, – распорядился Решетов.
– Будет исполнено, – прогудел Павленко. Зотов по голосу вспомнил угрюмого, неразговорчивого, бородатого мужика.
– Кузьма, – позвал Решетов. – Сколько ходу до лагеря? Часа полтора?
– Где-то так, если мух хайлом не ловить.
– Ага, сейчас без пятнадцати два. Вели Пакшину лететь в отряд, словно в жопу ужаленный. Надо глянуть, что там да как. Если спросят, пустьскажет, я планшетку забыл и дело срочное.
– А если его…
– Вот и проверим, насвистел нам Витек или нет. К шести Пакшин не вернется, значит снимаемся и уходим. Ясно?
– Ясно.
Судя по звукам, Кузьма убежал срывать Пакшина с обжитого гнезда. Осторожен Решетов, молодец. Только ничего не выйдет с проверкой у них, Зотов и правда никому ничего не сказал…
– Головой отвечаешь, – напомнил часовому капитан.
– Понял, чай не дурак, – хмыкнул Павленко.
– Никит! – позвал Зотов, пока закадычный друг не ушел.
–Ну?
– Интересно, а каково, строя из себя настоящего мужика, на самом деле быть маленькой, дешевой шлюхой, которую попользуют и выбросят под забор?
Решетов сплюнул, и Зотов остался со сторожем наедине.
– Павленко? – окликнул Зотов, чуть погодя.
– Чего?
– Рожа у тебя мерзкая.
– А я не девка, – довольно заухал Павленко.
– Расстреляют тебя.
– Кто?
– Решетов. Я ведь все равно убегу.
– Брехло.
– Честное пионерское…
Зотов едва успел отскочить. Сверху, чуть не треснув по голове, упала лестница, пятно лунного света заслонила грузная тень. Сторож, пыхтя и отдуваясь, полез в яму. Зотов сжался, готовясь оттолкнуться от холодной, склизкой стены. Второго шанса не будет.
Как только Павленко достиг последней ступеньки, Зотов бросился вперед головой. Короткий и сильный удар отбросил его назад, переносица хрустнула.
– Не дури, пионер, – пророкотал сторож, навис
