Перестали просить и давать в долг, милая советская безалаберность выжигается безжалостной реальностью, с которой не хочется спорить, но от приятия которой я сильно устаю.
Поздний вечер.
Перечитал свои заметки последнего времени. Может показаться, что мой взгляд на мир безрадостен. Да ничего подобного! Просто я фиксирую не суть, а приметы времени, скорее острозанимательные, чем глубинные. Мучительные издержки перемен — а именно их я и стараюсь запоминать с некоторой даже жадностью — не могут помешать главному ощущению: что-то все время происходит. Реальный шум истории стал внятен, мы теперь — не в изоляции, в жизни.
«Реальный шум истории» перестал быть метафорой 19 августа 1991 года.
Рано утром позвонили по телефону. Путч. Сообщили с некоторым даже сладострастием. Те, кто в былые времена были «диссидентами», но делали все, чтобы оставаться ими и теперь, когда советский режим рухнул.
Разумеется, я смертельно испугался, но все же с удивлением успел заметить: эти достойные и отважные по природе люди отнеслись к «государственному перевороту», как они назвали происходящее, если можно так выразиться, «с аппетитом». Ибо диссидент все же не профессия, не будничное созидание, для самореализации нужно противодействие, без которого, как ни парадоксально, действие не задавалось.
Августовский путч. Члены ГКЧП. 1991
Это в природе инакомыслия.
Один очень достойный литератор, как говорил он сам, мечтал создать журнал, главным и непременным качеством которого была бы такая его направленность и репутация, что большевики, приди они к власти, немедленно его бы прикрыли. Иными словами, главное, чтобы в ужасных обстоятельствах оказаться героем. А то, что от обстоятельств этих страдать станут другие люди, что журнала никакого не будет, — несущественно. Все можно принести в жертву собственному триумфу.
На улице же в то первое утро было на удивление спокойно. На лицах людей «не отразилось ничего». Обычное утреннее угрюмство и озабоченность.
Я приехал в редакцию одной нашей вполне либеральной газеты «Невское время» по причине, не имеющей отношения к политическим событиям. Там было сильное возбуждение, и несколько достаточно известных в ту пору людей: литераторы, депутат, кто-то еще (почти никого из них я лично не знал) — составляли письмо-протест против путчистов, озаглавленный, кажется, «Мы не рабы».
Меня с ходу вовлекли в редактирование, мы написали что-то вполне возвышенное и серьезное. Подписали. Предполагалось, что, кроме наших пяти подписей, там появится еще множество — ожидались и подписи «прогрессивной ленинградской интеллигенции».
Августовский путч. Демонстранты на улицах. 1991
Почему-то на этот раз «прогрессивная ленинградская интеллигенция» осталась в стороне. Как это случилось, мне непонятно, всю мою жизнь я оказывался куда трусливее других, сроду ничего не подписывал, а тут — пожалуйте бриться! — стал «подписантом». И добро бы в обществе ста человек, а то — сам пятый! Письмо это, столь же резкое и храброе, сколь и бессмысленное, напечатали в «нелегальном» выпуске газеты на следующий день. Приди к власти путчисты, я мог бы оказаться среди «жертв произвола»! Вот уж к чему никогда не стремился, но случайность одолела мою природную робость и приобщила меня к единственному в моей жизни рискованному политическому предприятию. Гордиться здесь нечем, но те, вместе с которыми я подписывал письмо, упоенно потом праздновали победу над путчем как свою, я был приглашен, и пришел, и тоже гордился, во всяком случае тогда. Другие, впрочем, гордились еще больше, и сколько я выслушал эпических рассказов о том, как гордо и храбро повели бы они себя в застенках путчистов.
Спустя двадцать с лишним лет я не воспринимаю всю таинственную, грозную и, что и говорить, странную историю путча как инсценировку или сознательно срежиссированную мелодраму. У меня нет для этого ни достаточной информации, ни аналитических способностей, ни политического чутья. Правды нынешнему поколению не видать, но мне она, простите, и неинтересна. Я не слишком озабочен тем, что именно произошло на самом деле в Кремле, Белом доме и вокруг. История всегда театральна, истинные ее режиссеры чаще всего остаются за сценой, и главные персонажи могли быть много достойнее, чем мы предполагаем, могли и наоборот — играть в свои сомнительные, а то и преступные игры. Важнее то, что случилось в те дни, когда наши люди, так легко становящиеся злобной, безумной или совершенно равнодушной толпой, показали способность быть людьми и народом и решаться на поступки согласно своим убеждениям.
Не так уж интересно, что именно стало причиной провала путча: заранее отрепетированный сценарий, отвага Ельцина, хитрость спецслужб, мужество офицеров или действительно то, что пафосно, но все же реально называется «волей народа». Важно, что эта, давно уже поставленная под сомнение, а многими и высмеянная воля была, что мы были счастливы и горды, ее ощущая. А как все это развивалось потом — иные страницы.
Итак.
Наступила ночь на двадцатое. Для того чтобы идти к исполкому, куда рванулись самые наивные и мужественные, равно как и просто склонные к самолюбованию люди, у меня не хватило ни храбрости, ни физических сил, ни убежденности в необходимости этого шага. Вероятно, я поступил дурно, точнее, не сумел поступить достойно. Предпочел комфорт и безопасность суровому выбору.
Говорят, шоферы такси — самые корыстные и злобные представители нашего сервиса — охотно и даром везли людей к Исаакиевской площади. А там царило единство храбрых и честных. Хотя никто не знал, чего именно ждать, кого защищать, с кем сражаться.
Но тогда шло святое время братства, объединившего людей не в толпу, а в народ, поверивший в справедливость и свободу, которые он способен защитить.
Я жил тогда — уже который год — один, и ночь эта стала едва ли не самой длинной в моей жизни. Наш расхрабрившийся ленинградский телеканал показывал фильм «Невозвращенец», недавно снятый по совершенно провидческой повести Александра Кабакова, фильм, где показывали именно то, что происходило или должно было вот-вот начаться: танки, коммунистический реванш (практически то, что уже начиналось в Москве). По одному радиоприемнику я слушал ленинградскую отважную станцию (кажется, «Балтика»), пытавшуюся следить за реальными событиями, по другому — «Свободу». Было очень страшно, но странный и хмельной коктейль из азарта, любопытства и сладости причастности к истории кружил голову. «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю» — это ощущение доступно и робким сердцам.
1990-е
