В конце концов Турция под давлением России вынуждена была запросить перемирия. В последних числах ноября Поленов вернулся на родину героем: он был награжден черногорской медалью «За храбрость» и сербским золотым орденом «Таковский крест».
После успешного литературного дебюта в петербургской «Пчеле» сотрудничество Поленова с этим журналом продолжилось, но уже в качестве иллюстратора и гравера. Чижов, «по-родственному» чрезвычайно требовательный к сыну своего университетского товарища, в котором угадывал огромный творческий потенциал, расценил его работу в журнале как слишком прикладную, сродни «малеванию вывесок». По мнению Федора Васильевича, Поленов делал как бы шаг назад, останавливался в развитии своего художественного самообразования, изменял великой цели искусства, не терпящей суетливого разменивания по мелочам.
В то же время сам Василий Дмитриевич был огорчен первой и единственной до сей поры размолвкой в отношениях с «дядюшкой» и в письмах к нему оправдывал свое нежелание приступать к исполнению нового значительного замысла потребностью взять полугодовую паузу после напряженной четырехлетней работы за границей и участия в изнурительной военной кампании. К тому же с помощью хорошо оплачиваемой журнальной поденщины он рассчитывал накопить достаточно средств «на обзаведение в Москве».
Переезд в июне 1877 года в Москву — поначалу в дом Чижова, а затем и в нанятую неподалеку, между Новинским бульваром и Собачьей Площадкой, квартиру — ознаменовал новый творческий взлет художника. В его картинах начинают звучать национальные мотивы. Именно здесь, в Дурновском переулке, Василий Поленов создал свой лирический шедевр, гимн русскому патриархальному укладу жизни — напоенный воздухом и солнечным светом знаменитый «Московский дворик».
В июле того же года в Москву приехал Репин. Он поселился в небольшом усадебном доме невдалеке от Новодевичьего монастыря. «Какие места на Москве-реке. Какие древности еще хранятся в монастырях, особенно в Троице-Сергиевом и Саввином», — восторгался Илья Ефимович[668]. Древняя столица сразу же дала импульс его вдохновению: он одновременно начал работу над картинами «Крестный ход», «Проводы новобранца» и «Царевна Софья».
Домашняя близость к Чижову и высокое уважение к его авторитету крепко сдружили Поленова и Репина с одним из наиболее ярких представителей просвещенного московского купечества Саввой Ивановичем Мамонтовым. Его отец Иван Федорович был главным пайщиком Троицкой железной дороги, держателем контрольного пакета акций. Будучи председателем правления дороги, Чижов уважал своего компаньона, занимавшего пост ее директора, за ровный, тихий характер и неизменную готовность печься о пользе русской промышленности. Поэтому и Савву Ивановича Мамонтова, сына Ивана Федоровича, Чижов всячески выделял своим вниманием и помогал готовить в преемники отцу. Тем более что в этом исключительно одаренном, обаятельном, энергичном молодом человеке, стремившемся совместить жертвенное служение музам с будничным и зачастую рутинным исполнением обязанностей в конторах акционерных обществ, он отчасти видел самого себя.
Как и в случае с Поленовым, Чижов подолгу беседовал с Саввой, воспитывал в нем художественный вкус, объяснял принципы, по которым следует отличать подлинные произведения искусства от ремесленных поделок. По следам Чижова Савва Иванович совершал свои итальянские прогулки; суждения опытного и влиятельного наставника о Мазаччо, Беато Анджелико, Пьеро делла Франческа приходили на ум, когда под строгими сводами древних базилик представали его взору шедевры великих мастеров Кватроченто…
После смерти Ивана Федоровича Мамонтова его душеприказчик Чижов не только привел в порядок оставшиеся незавершенными дела покойного, но и стал опекать его наследника Савву Ивановича в первых самостоятельных шагах на стезе железнодорожного предпринимательства. И хотя Федору Васильевичу была не по душе горячность подопечного, склонность Саввы принимать подчас необдуманные, рискованные решения без точного расчета, «на кокоревский глазомер», он немало способствовал тому, что в 1872 году тридцатилетний Мамонтов занял ответственный пост директора Общества Московско-Ярославской железной дороги. Вот как отозвался Чижов о новичке-директоре в письме к Василию Поленову: «Мамонтов живет хорошо, пробавляется художническим дилетантством и дилетантством железнодорожным, потому мы иногда и враждуем с ним, что я заклятый враг дилетантства; но зато это такая славная природа, что ругаешь его именно потому, что хорошее хочешь видеть лучшим»[669].
Нелицеприятная критика из уст «патрона» не раз заставляла Мамонтова называть Чижова «ворчуном дяденькой». Но с годами то, что казалось излишней придирчивостью, оборачивалось в несомненную пользу. Недаром Савва Иванович вспоминал о Чижове как о своем «великом учителе».
Когда в начале 70-х годов молодая чета Мамонтовых решила приобрести подмосковную усадьбу, по совету Чижова остановились на имении Абрамцево по Троицкой железной дороге, у станции Хотьково. Почти тридцать лет Абрамцевым владели Аксаковы. Стены старого помещичьего дома, окруженного густым монастырским лесом, помнили голоса гостивших здесь Гоголя, Погодина, братьев Киреевских, Хомякова, Щепкина, Тургенева, Тютчева… Неизменно радушно был принимаем здесь и Чижов.
После смерти главы семьи Сергея Тимофеевича Аксакова и его сына Константина, последовавших одна за другой в 1859–1860 годах, Абрамцево потеряло для его обитателей прежнюю притягательную силу, став горьким и мучительным напоминанием о прошлом. К тому же Ольга Семеновна Аксакова с тремя незамужними дочерьми сильно нуждалась в средствах, особенно после реформы 1861 года, разорившей многих помещиков.
Чижов стремился облегчить выпавшие на долю Аксаковых трудности. Вот строки одного из сохранившихся к нему писем вдовы: «Не сердитесь на меня, многоуважаемый Федор Васильевич, что я так мешаю Вам моими делами. Вы столько показали участия в самую минуту постигшего нас несчастья, что я ухватилась за Вас как за опеку»[670].
Встал вопрос о продаже имения. Единственным условием владельцев была передача его в хорошие руки. Чижов посоветовал Савве Ивановичу Мамонтову посмотреть Абрамцево. Плененные живописностью здешних мест и очарованием старого барского дома, овеянного столькими литературными легендами, супруги Мамонтовы тут же оформили купчую. На часть от полученных 15 тысяч рублей одна из дочерей писателя Софья Сергеевна Аксакова с помощью Чижова устроила в Москве приют.
Так началось второе рождение Абрамцева. Причем в лице Федора Васильевича, одинаково близкого Аксаковым и Мамонтовым, воплотилась преемственность двух эпох абрамцевской культурной жизни. Его самобытные рассказы-свидетельства наполняли жизненной конкретикой представления новых обитателей усадьбы об обычаях аксаковской семьи, круге ее друзей и знакомых, излюбленных маршрутах прогулок и тайных тропах. С величайшей бережностью относились Мамонтовы к оставшимся после прежних владельцев реликвиям: предметам мебели, фотографиям, рукописям, найденным на чердаке дома. «Дух старика Аксакова» бережно сохранялся даже в окружающей Абрамцево природе.
