Один
Короче, сидели мы в камере смертников в Дамаске — это в Сирии, и уж поверьте, вам бы там не понравилось: убийственно жарко, а люди недружелюбны — в ожидании солдат, которые должны были вывести нас оттуда и распять.
Я постучал его пальцем по плечу (он сидел в углу и дулся) и сказал:
— Луций Домиций, можно задать тебе вопрос?
— Отвали, — пробурчал он, так что я еще раз постучал его по плечу.
— Слушай, — сказал я. — Мы вместе уже — сколько? — лет семь или восемь, я сбился со счета, и все это время я хотел тебя спросить…
— Спросить что?
Я пожал плечами.
— Ну, это немножко личное, а сам знаешь, какой ты становишься нервный, когда мы говорим о прошлом. Но с минуты на минуту за нами придут и мы умрем, так что я подумал, ну чего плохого, если я спрошу?
— И?
— Не возражаешь, если я задам тебе вопрос?
Он не повернулся, но его плечи вроде как колыхнулись.
— Да, почему нет? Что ты хочешь узнать?
— Это правда, что ты убил свою мать?
— Бога ради, Гален, — на сей раз он повернулся. — Больше тебе ничего не пришло в голову в такой момент?
— Да все нормально, — сказал я. — Не горячись. Просто хочу знать, вот и все.
Он вздохнул.
— Ты просто хочешь знать.
— Точно. Ну давай, чисто по-дружески. Мы же с тобой старые друзья.
У него сделалось выражение, такое, знаете, «у меня нет слов».
— Нет, — сказал он. — Нет, я ее не убивал.
— А, хорошо, — сказал я. — Только вот все говорят, что убил.
— Значит, все ошибаются, — ответил он. — И не в первый раз. Не стоит верить всему, что подслушаешь в банях.
— Прекрасно, — сказал я, подняв руки вверх. — Я тебе верю. Раз ты говоришь, что не убивал, значит, не убивал. Но только ты должен признать, что убийство матери — это не такая вещь, которую можно просто взять и выдумать. Обычно, когда люди такое говорят, какая-то доля правды в этом есть.
Он нахмурился.
— А, — сказал он. — Ты имеешь в виду, я убил ее чуть-чуть?
Я вздохнул.
— Опять ты за свое, — сказал я. — Злишься. Стоит мне только заговорить о прошлом, ты злишься. Многих бы такое обращение обидело. Тебе повезло, что меня трудно обидеть.
— Я знаю, — сказал он странным тоном.
— Ну что ж. Если ты говоришь, что не убивал старушку-мать, я тебе верю, безо всяких сомнений. Ладно, а как насчет твоей жены?
Он уставился на меня так, будто я брежу.
— Что насчет моей жены?
— Ты ее убил?
— Нет, блин, я не убивал ее, — отрезал он. — Ни ту, ни другую, — добавил он.
Я заглянул в кружку для воды, просто на тот случай, если с тех пор, как я смотрел последний раз, минуты две назад, кто-то незаметно прокрался за нашими спинами и наполнил ее. Позвольте заметить, сирийские тюрьмы — самое гнусное место на земле. Жарко, как в аду, и на день выдают по махонькой кружечке воды.
— Спасибо, — сказал я. — Это все, что я хотел знать. Просто когда годами слышишь эти истории, становится любопытно. Ну, ты знаешь.
— Нет, — сказал он. — Не знаю. В чем вообще дело? Неужели тебя беспокоит мысль о том, что ты заперт в одной камере с маньяком-убийцей?
Я рассмеялся.
— Сроду так не считал. Ты вот думаешь, я шучу, а я ведь как-то сидел с убийцей. Вот это было настоящее чудовище: украл мальчишку-раба из барака какого-то большого поместья, порезал его на кусочки, зажарил на масле и съел. Сказал, был голоден, а денег не было даже на тарелку кильки. В общем, я сидел с ним… в Беневентуме, кажется, было дело, а может в Анконе, в общем, без разницы — и приятнее человека я не встречал. Мы нацарапали доску для шашек на полу, а шашки сделали из хлеба.
Он нахмурился, типа он о чем-то задумался.
— И что же с ним в конце концов сталось?
— О, его казнили, — ответил я. — В принципе, их можно понять. Нельзя, чтобы такие жуткие ублюдки шлялись по сельской местности. Но со мной он держался очень вежливо.
Он снова развернулся и уставился в стену.
— Я бы не возражал, если бы ты заткнулся. Мы скоро умрем, и мне хотелось бы привести в порядок мысли.
— Справедливо, — сказал я. — И надеюсь, ты не против, если я спрошу, просто из любопытства. Ты совершенно уверен насчет жен, кстати?
Он издал странный звук; я не совсем понял, что он значил.
— Совершенно уверен, — ответил он.
— Просто, — продолжал я, — твоя первая жена… боже, как ее звали? Память, как решето. Олимпия? Орфиция?
— Октавия.
— Точно, Октавия. Разве ее не казнили или типа того?
— Да.
— А, так ты все-таки…
— Нет, не все-таки, — он потер глаза большими пальцами. Он всегда так делал, когда обижался. — Ее обвинили в супружеской измене и суд приговорил ее к смерти. Я тут абсолютно не при чем. На самом деле я пришел в ужас, когда узнал. Доволен? Или ты хочешь, чтобы я какую-нибудь клятву тебе принес?
— Нет, нет, я верю тебе, — сказал я. — В конце концов, зачем тебе врать? Особенно сейчас, когда мы того и гляди умрем. Ну то есть — какой смысл?
В общем, так он мне сказал, и, повторяю, зачем бы ему врать? Я не первый встречный и поперечный, и Бог свидетель, он знал за мной столько грехов, что хватило бы на дюжину повешений и четвертований, даже если бы мы не должны были умереть сразу же, как сержант вернется с обеда. Стало быть, он мог не боятся, что я стану его шантажировать или еще что; а уж если б я собрался его шантажировать… ну в общем, вы поняли, я уверен. Так что да, я верю ему. Лжеца не обмануть враньем, говаривала моя старая матушка, и за все время наших с ним странствий я не припоминаю ни одного раза, чтобы он мне соврал. Не то чтобы я проверял, конечно.
В общем, можете мне верить или не верить, как угодно. Между Лондиниумом и Вавилоном хватает магистратов, городских префектов и начальников стражи, которые не поверят мне, если я скажу, что огонь жжется — и правильно сделают, поскольку знают меня только с профессиональной стороны. Даже если и так, повторяю — зачем мне врать? Мне с этого никакой выгоды, разве что я хотел бы сохранить доброе имя моего друга, если б было, что сохранять. Не важно. Насколько мне известно, Луций Домиций Агенобарб Нерон Клавдий Германик Цезарь Август не убивал свою старенькую маму, первую жену и вторую жену. Кроме того, я не думаю, что он совершал все те преступления, которые ему приписывают — вроде устроенного им пожара и всего такого. Не такой это был человек.
