я люблю вас! – выкрикнул он сквозь слезы. – Простите меня, я был грешником, но я раскаялся; я люблю вас, я люблю Иисуса!
– И мы любим тебя, и мы любим Иисуса, – сказал пастор. – Умри же с миром, брат наш. Мы любим тебя.
– Умри с миром! – подхватила площадь. – Мы любим тебя!
Пастор кивнул секретарю; тот подал знак палачу и его подручному, стоявшим у дальнего края эшафота. Они приблизились к плачущему преступнику, сняли с него суконную накидку и разрезали его рубашку, обнажив шею и торс. Толпа на площади затихла, ожидая развязки.
Осужденный вскинулся, хотел вскочить с колен, но помощник палача одной рукой схватился за цепь, которая сковывала запястья преступника, другой взялся за его волосы, и ловко пригнул к пню, не загораживая при этом картину казни от зрителей.
Осужденный пронзительно закричал, но тут же взметнулся и опустился топор палача. В следующую секунду голову казненного, глаза которого все еще беспорядочно моргали, а щека дергалась, показали толпе. Вслед за этим, не теряя времени, палач выхватил из ножен длинный острый нож, разрезал грудь казненного, вынул из нее сердце и тоже показал толпе. Сердце также еще было живо и вздрагивало; с него стекала кровь. Она казалось очень красной, а ее запах сразу же распространился по площади, перебивая все другие запахи этого теплого влажного дня.
Закончив спешную работу, палач и его помощник принялись, не торопясь, четвертовать тело преступника. Делали они это профессионально, точными и сильными движениями разрезая плоть осужденного и отделяя одну его конечность за другой.
Жан не смотрел на происходящее, он вполголоса беседовал с бургомистром, но люди на площади жадно впитывали в себя все подробности казни, – как из интереса, так и в просветительских целях: надо было обо всем рассказать своим родственникам и друзьям, которые не смогли пройти сюда.
* * *
– Вчерашняя казнь внесла большое оживление в повседневный быт наших горожан, – говорил бургомистр Жану перед заседанием Городского Совета. – Поразительно, как подобные мероприятия освежают общую атмосферу жизни!
– Вы не удивлялись бы этому, если бы читали трактат Аристотеля «О смерти других». Сей трактат я использовал во время обучения в университете, когда готовил свою работу об этических обоснованиях смертной казни. Странно, что это сочинение великого грека прошло мимо внимания исследователей. Аристотель ясно пишет, что смерть чужого неблизкого человека вызывает у ее свидетелей чувство собственного превосходства и значимости. Он, де, умер, а я жив, значит, я превосхожу его в самом главном, ибо жизнь – главнейшее из всех качеств человека. Когда простые люди видят казнь преступника, они ощущают свое превосходство над ним, ибо он умирает, а они живут дальше. Это, наряду с воспитательным эффектом, привносит положительный этический момент в процедуру казни, – разъяснил Жан.
– Что за светлая у вас голова! Какая образованность, какой ум! Я совершенно уверен, что вы прославите наш город. Когда-нибудь вам воздвигнут монумент вот здесь, на площади, у здания Совета, – сказал бургомистр с подобострастием.
– Это все суета и тщеславие, – отмахнулся Жан. – Вернемся к нашим делам. На сегодняшнем заседании я предлагаю обсудить следующие вопросы. Первое, определение полномочий государственных органов и обязанности должностных лиц. Я подготовил подробную справку на двухстах восемьдесяти страницах о том, кто чем у нас занимается в городском управлении. Картина удручающая: многие проблемы не решаются вовсе, но есть такие вопросы, которые пытаются решать сразу в нескольких подразделениях, мешая друг другу, принимая противоречивые решения и запутывая все до безобразия. Должностные лица при этом фактически ни за что не отвечают, а инструкции, которые определяют их деятельность, либо безнадежно устарели, либо очень запутанные, либо откровенно глупые. В связи с этим, я готов предоставить Городскому Совету свои соображения об улучшении работы государственных органов, а также должностных лиц. Мои соображения об улучшении работы изложены на трехстах девяносто страницах, и я намерен зачитать их Совету.
– Двести восемьдесят прибавить триста девяносто, получится шестьсот семьдесят. Успеем ли мы заслушать вас до темноты, герр Жан? – с некоторым сомнением спросил бургомистр.
– Сейчас, в конце зимы, продолжительность дня заметно увеличилась. Кроме того, я полагаю, что правило, запрещающее горожанам работать с наступлением темноты, не распространяется на магистрат. Продолжая трудиться ночью, мы не произведем избыточной продукции, которая может привести к застою товарного обращения в городе; не произведем и шума, мешающего спать обывателям. Таким образом, с юридической точки зрения, мы имеем право работать хоть до утра, – разъяснил Жан.
– А, ну тогда, конечно, – обреченно согласился бургомистр.
– Впрочем, остальные вопросы, которые я предлагаю обсудить сегодня, не займут много времени. Вот эти вопросы в порядке очередности: инструкции для смотрителей за постройками, инструкции для пожарной команды, инструкции для ночных сторожей, инструкции для подметальщиков улиц, постановление о полном запрещении танцев, постановление о регламентации интимных отношений между супругами.
– Вы хотите запретить танцы? – изумился бургомистр.
– Вы опять удивляетесь очевидному? Запретив празднества, несовместимые с христианством, запретив театральные зрелища, о вреде которых я вам подробно рассказывал, мы теперь обязательно должны запретить танцы. Что такое танцы, как не игрище распаленной плоти, поощрение похоти, торжество нескромности и всплеск греховных страстей? Разве не похож танцор на одержимого, в коего вселился легион бесов? Христос исцелил такого одержимого, скорбя о болезни его: не дан ли нам в том пример Спасителем? С другой стороны, мыслимо ли вообразить танцующего Иисуса или танцующих апостолов его? Нет, не мыслимо, потому что танцы противны самой природе христианства.
– Да, я вижу, что мое удивление напрасно. Танцы, конечно же, надо запретить, – кивнул бургомистр.
– Вы всегда были ревностным христианином, герр бургомистр. И если уж мы заговорили о похоти, то давно назрела необходимость регламентации супружеских отношений. Я был далек от этой темы, пока не женился. Моя супруга Катарина – бывшая монахиня, женщина скромная и целомудренная, но однажды ночью она вдруг захотела, чтобы я соединился с ней необычным способом.
– Да что вы, не может быть! – всплеснул руками бургомистр.
– К сожалению, это правда, – мрачно сказал Жан. – Я даже не могу поведать вам, чего именно захотела моя жена. Вы – человек не молодой, у вас уже есть внуки, но я уверен, что за всю свою долгую супружескую жизнь вам никогда не приходилось слышать от своей жены подобные просьбы.
– Никогда! – горячо вскричал бургомистр.
– Я, естественно, поинтересовался у Урсулы, где она понабралась такой скверны, – продолжал Жан. – Она ответила, что была в гостях у подруги, и там женщины болтали втихомолку о разных причудах, которые они испробовали в постелях со своими мужьями. Я потребовал, чтобы жена рассказала мне все, что услышала от этих глупых баб, и уверяю
