завернутого крана, и запах чужой квартиры, тусклый, с примесью табака и неуюта, и маленький уголок вверху отставших обоев в дурацкий синий цветочек.
— Я никогда тебя не забуду.
— Лара, прошу тебя, дай мне год, — жарко дохнули губы, — всего год.
Она не ответила и только крепче обняла тонкими руками…
А на рассвете выпал снег. Лариса, задремавшая под утро, проснулась от холода и босиком прошлепай к окну закрыть форточку. Тут-то она и увидела это белое пушистое чудо, покрывшее землю и деревья, — не слякотное, не затертое ногами и не заезженное колесами, не загубленное безжалостной рукой дворника — воздушное, сверкающее, белоснежное чудо. Она, как в детстве, застыла у окна, зачарованная этим великолепием.
— Не стой на полу босиком, застудишься.
— Ты посмотри на это чудо! Это же настоящее волшебство, словно кто-то просыпал алмазную крошку — все сверкает и серебрится. Я не помню, когда видела такой снег!
— Иди ко мне, я согрею тебя.
— Кит, не ленись, встань, посмотри — это же просто сказка! Все белым-бело, а под фонарями искрятся алмазы.
Он подошел к окну и присвистнул от восторга.
— Красота! В Испании такого не увидишь. Все-таки самое прекрасное место — здесь, в России, в Москве. Уж ты поверь мне… Как тихо, — прошептал он, — и как бело. И кроме нас — никого. — Он развернул ее лицом к себе. — И ты — прекраснее любого алмаза…
Они любили друг друга медленно — как опытные любовники, и не спешили — как любящие муж и жена, наслаждаясь каждой секундой, каждым прикосновением. И этот обвал нежности — предвестьем боли — рвал сердце.
— Я люблю тебя. Я буду вечно тебя хотеть, даже старушкой… Дай мне только год… Подожди меня всего один год… Это же совсем немного…
Прерывистые слова убеждали, звали верить, дарили надежду — завораживали. И как же хотелось им подчиниться! Не себе — им.
— Как ты меня назвала?
— Когда?
— У окна, когда мы смотрели на снег.
Она улыбнулась:
— Кит.
— Кит? — удивился он. — Почему?
— Ты большой и сильный. И ускользающий. — Она провела ладонями по его телу. — И главное спрятано у тебя внутри, не снаружи. А звать тебя Никита. Если отбросить окантовку имени, получится — Кит. Это ты и есть. Большой, умный, ранимый и очень ласковый. Одним словом, Кит.
— Киты в ярости очень опасны, — заметил он. — И злопамятны. И мстительны.
— Но не ты. Ты — беззащитен в гневе. И памятен — скорее на добро. И если мстителен — то самому себе.
Он уткнулся носом в ее плечо.
— Ты только притворяешься обычной женщиной. На самом деле ты — колдунья.
И кожа плеча загорячела. И от неспешных поцелуев стало наливаться тяжелым жаром тело — распластанное, изгибающееся, послушное. Она обхватила руками гривастую голову с седеющими висками и приблизила к своему лицу — глаза к глазам.
— Я тебя никогда не забуду.
— Ты это уже говорила. Скажи, что любишь.
— Я помню. Но это правда.
Почему она не может сказать ему другие слова? Ведь это тоже будет правдой. Почему? Она обняла его и молча приникла к вопрошающим губам…
Разбудило тихое чертыханье и звяканье посулы. Она открыла глаза.
— Просыпайся, соня! Я тебе кофе принес. Только зацепился за этот чертов ковер и немного пролит.
— Я же говорила, ты не умеешь прислуживать, — улыбнулась она. — Который час?
— Десять.
Проклятое время! Ну почему оно не может заткнуться, подавиться своим тиканьем, зажатое тисками стрелок, и застыть в этой комнате, с этим мужчиной, держащим поднос с пролитым кофе. Она улыбнулась.
— Замечательно! Если что-нибудь в кофейнике осталось, давай выпьем и я побегу. Уже очень много времени.
— Почему? — растерялся он. — Ты же сегодня не идешь на работу.
— Мне надо домой. Меня ждут. И у меня много дел. Перед смертью не надышишься, милый. — Она выскочила из постели и быстро оделась.
— Но кофе-то ты попьешь?
— Конечно, с удовольствием! Тем более что против такого аромата устоять невозможно.
Они чинно, как супружеская пара с многолетним стажем, попили кофейку, съели по булочке с маслом и сливовым джемом, выкурили по утренней сигарете.
— Спасибо, все было очень вкусно. — Лара чмокнула чуть колючую щеку и подошла к окну.
Проснувшаяся Москва, как всегда, торопилась и, как обычно, шарахалась в разные стороны, суетясь и толкаясь. Машины недовольно урчали по скользкой дороге, пешеходы осторожно семенили, у магазина выгружали какие-то коробки, двое мальчишек на углу лепили снежки и швырялись ими друг в друга, — словом, шла обычная жизнь.
— А как красиво было на рассвете, — пожаловался рядом невеселый голос. — Помнишь?
— Да. Сейчас снег уже не такой чистый. Разве что на деревьях.
— Солью посыпали?
— Конечно. Чтобы люди не падали. Зимой в Москве очень много травм.
— А дорога серая, грязная.
— Потому что температура не очень низкая. Минус три, максимум пять.
— Середина ноября. А по старому стилю вообще конец октября.
— Да, осень.
— Скоро тут все засыплет снегом. Ты любишь зиму?
— Нет, я люблю раннюю осень. И астры. Я не люблю холод и зиму, только — первый снег. Зимой я мерзну.
— А я зиму люблю. Бодрит. Не дает расслабиться. — Он обнял ее за плечи и шепнул в ухо: — Я приеду тебя согревать. — И смешно потерся носом о щеку.
— Я люблю тебя, — вдруг вырвалось у нее.
— А я очень тебя люблю. Честное слово.
Она улыбнулась: забавно выходило у него с этим «честным словом» — к месту и не к месту.
— Ты уезжаешь сегодня?
— Да. Улетаю. Вечером.
— Лететь долго?
— Не очень. Ты не придешь меня проводить?
— Не обещаю. — Сказать хотелось так много, что лучше промолчать. Она повернулась к нему лицом: — Мне пора. Я должна идти.
— Я подвезу тебя домой.
— Нет.
— Почему? На машине очень быстро. И комфортно. И мы можем побыть вместе еще лишний час Почему ты отказываешься?
Она подняла глаза: с ней разговаривал большой наивный ребенок, жестокий, который не понимал (или не хотел понимать?), какая это пытка — продлевать расставание. Лара ласково погладила его по щеке.
— Колешься.
— Извини, я не успел побриться.
— Не страшно. Мне нравится.
— Лара, прошу тебя, дай мне год. Все это очень неожиданно. И очень непросто для меня.
«А для меня?!» — хотелось крикнуть ей.
— А если я стану невыездным и самое больше, что нас может ожидать, — это командировка в Узбекистан Ты меня не разлюбишь?
— Не понимаю, чем любовь выездная лучше невыездной.
— Ты не ответила.
— Я не отвечаю на глупые вопросы. Если надо эго объяснять — значит, объяснять не надо.
— А ты сошьешь мне штаны? — вдруг
